— А тогда знаете чего? Томка говорит: «Скажи, что родить хочешь — отпустят, не имеют права. А дома сделаешь что надо, и гуляй!» А он, на кой он мне.
Я поняла: «он» это ребенок.
— Спи, — сказала я. — Все будет хорошо.
Она слабо улыбнулась. Пожалуй, и улыбку Майкину я видела впервые. Та гримаска, которую она выдавала за улыбку раньше, была какая-то неопределенная ухмылка. Сейчас она улыбалась, как ребенок, который долго плакал и наконец утешился и поверил, что все плохое кончилось.
Я сидела возле спящей Майки и думала: как могла я ее не любить? Как вообще можно их не любить, этих детей? Именно этих, которые заблудились в жизни. И именно из-за того, что заблудились. Если бы у меня сейчас спросили: в чем суть моей нынешней профессии, я ответила бы одним словом — любить.
Вот знаешь, Валера, я тут сама себе удивляюсь. Живем как заключенные, кругом забор, щелочки не сыщешь, ворота на запоре, в проходной день и ночь не спят, чай пьют, нас караулят. И каждый день та же шарманка крутится. С утра в столовую топаешь, потом на работу, потом в школу, и опять столовая, и опять уроки. А ночь пройдет — все снова-здорово. Ну скажи, про что писать-то? А я, веришь, прямо не дождусь, когда опять за парту сяду и свою зеленую открою.
У нас все по двое сидят. Только я — одна. Девчонка тут хотела ко мне присоседиться, я ее как турну, чуть на пол не грохнулась. Ирэн то ли видела, то ли нет. Ну, думаю, теперь непременно сама ко мне подсадит. Не подсадила. И правильно! Ну куда сажать, раз место занято. Спросишь — кем? Ну что же ты, Валерочка, какой недогадливый. Тобой же и занято, кем же еще! Ты и сидишь тут рядышком и читаешь прямо за моей рукой.
Ну вот, читай про Герасима нашего. Я, может, про это и пропустила бы, так Ирэн опять втесалась, прямо в печенках она у меня…
Про Герасима-Машку как сказать? Вот верблюда с коровой смешай, напополам раздели, и будет тебе Герасим. Машкой никто и не зовет, Герасим и Герасим. А мать, знаешь, как ее? То она у нее кошечка, то рыбочка, а то и вовсе цветочек. Видал цветочек — кадка с фикусом.
Сегодня ей письмо, она его до самого вечера мусолила, то развернет, то обратно в конверт засунет. Потом села на кровать неразобранную, мы уже спать собрались, голову свесила, сидит как неживая. Томка к ней подскочила, хвать письмо и давай с ним выплясывать.
— Мой цветочек полевой, птичка, мышка, рыбочка…
Ну дальше такое, что и на заборе не вычитаешь. Голос у нее всегда как простуженный, вот хрипит на мотив «Чижик-пыжик».
Герасим сначала вроде и не видит и не слышит, глазами коровьими хлоп-хлоп. Потом как вскочит.
— Убью-у-у!
Тамарке только того и надо — довести человека. Она и раньше к Герасиму привязывалась, а ничего не получалось, та только «гы-гы-гы» или плечом толстым поведет, и все. А тут как озверела, мычит не поймешь чего, ну точно тот, настоящий, Герасим. Хочет у Томки письмо выхватить, топочет как слон, а та прыгает, письмом над головой, как платочком, помахивает, хохочет во всю глотку.
— Девчонки, спасайся кто может! Герасим взбесился!..
Надоели они мне обе.
— А ну, — говорю, — кончайте цирк. Ты, моська, давай сюда письмо.
Томка сразу заюлила-завиляла:
— Венерочка, Венерочка, ну зачем, весело же…
Ну отдала, конечно, попробовала бы не отдать.
— На, — говорю Герасиму, — утри сопли.
А она, правда, как сбесилась, головой мотает, кулаками тычет перед собой.
— Никого я вас не боюсь. Я вас всех поубиваю, и тебя, Венерка, тоже!
Я ее за плечи взяла, тряханула, чтобы очухалась. Она тут же скисла. Плюхнулась на кровать и заревела. Я и не слыхала, чтобы так плакали, ну корова и корова.
Тут Ирэн входит. Глазами всех обвела. И к Герасиму:
— Что с тобой, Машенька? Что случилось?
Надо же — Машенька, это Машища целая. Ну ее сейчас хоть как назови, не слышит. Ирэн локтем отпихивает.
— Не нужны вы мне никто. Идите все, знаете, куда…
А Томка уже тут как тут.
— Ирина Николаевна, а вы правда лучше отойдите. А то она нас с Венеркой чуть не убила. Мы ей ничего не сделали, а она нас убить хотела, правда, Венерочка?
Плюнула я, пошла умываться.
Потом, уже и Ирэн убралась, и свет погасили, и девчонки позаснули, я слышу сетка кроватная скрипит, кто-то ворочается, носом хлюпает.
— Эй, Марья, — говорю, — уймись, а то схлопочешь сейчас, слышишь?
Умолкла. Потом говорит:
— Это ты, Венерка? Поди-ка сюда, чего покажу.
— Еще не хватало!
Тогда она сама шлепает ко мне. Села, как только кровать не подломилась. В ней сто килограммов, ну никак не меньше. Дома небось мамочка свою птичку-рыбку откармливала на вес, и тут мимо рта не пронесет. Вот сидит рядом, горячая, как печка, в руку мне толкает что-то, фотокарточка, что ли?