Мне не хотелось разговаривать с ней, но я все-таки сказала:
— А тебе не приходит в голову, что я тоже должна просить у тебя прощения?
— Это как? — не поняла Майка.
— Я ударила тебя.
— Подумаешь, — живо откликнулась Майка. — А мне вовсе и не больно было. Как кошка лапкой.
Вот так. Майка есть Майка.
Она робко взглянула на меня.
— А правда, вас выгонят теперь? Дашка сказала.
— Иди, Майка, а то останешься без ужина.
— Подумаешь, — печально сказала Майка.
Так окончилось наше объяснение. Так окончился этот день. Ладонь еще горит.
Ирэн-то наша прекрасная, а, Валера? Никак это от нее не ждала. Представь, одну тут у нас по щеке треснула. Правду сказать, за дело. Я б ей еще не так надавала. Так то — я, а она ж воспитательница? Видал воспитательницу, по щекам девчонок хлещет! Дверь незакрытая была, одна увидела, за ней все повскакали. Ирэн стоит белая-пребелая, вот как лист, на каком пишу. Майка перед ней, за щеку схватилась. И что, думаешь, Ирэн? Представь, тут же к директору понеслась, к Борис Федоровичу. Сама на себя доказывать. А хочешь знать, ни одна девчонка не сказала бы. А Томке я бы сама пасть заткнула.
Ты, может, смеяться будешь, а она на меня похожая, Ирэн. Вот пусть мне хуже будет, а пойду и сама на себя докажу.
Я когда в шестом училась, у нас учительница была по истории, Маргарита Павловна. Вот она раз говорит: «Когда человек врет, так он или трусит, или подличает. И очень редко — как достойный человек». Я эти слова Маргаритины до сих пор помню. Я тогда сама себе сказала: вот не хочу быть подлой, не буду врать. И не стала. Раньше-то запросто.
Ты скажешь: а как же тогда, со следователем? Ведь напропалую врала! Это верно, врала. Так я же не за себя — за тебя боялась. Значит, не подличала, не трусила. Мне-то ничего хорошего не отломилось… Ладно, не хочу про это. Про Ирэн продолжаю.
Вот пошла она в административку. Девчонки — как примерзли к стульям, не шевелятся даже. А мне что! Я вытащила зеленую. Пишу. Дашка на меня смотрит, лицо — будто хоронить ее везут.
— Ты что, Венера? Ирэн, может, сейчас уже увольняют, а ты пишешь, еще и улыбаешься. Это я даже не понимаю тебя.
— А чего тут понимать? Мне что она, что вы, пусть бы и вас всех вместе с ней уволили…
Представь, Майка как вскинется.
— Как тебе не стыдно, Венерка!..
Тут все на Майку — это же из-за нее все получилось. Девчонки бить ее хотели. Ольга с Лидкой встали, загородили. Хорошо, хоть от меня отцепились.
Не так долго она у директора была. Пришла, по лицу ничего не понять. Как заперла его от нас. Велела идти ужинать.
Так ничего и не узнали.
А я вот еще чего забыла про нее написать. Это еще раньше было.
Я по коридору иду, останавливает.
— У меня к тебе просьба: сообщи, пожалуйста, Маше, что ей разрешили переписку.
— А сами, — говорю, — что, больные?
Она губы сжала, словно вовек уже слова не скажет. Потом говорит все-таки:
— Нет, я не больна. Просто мне нужно уйти, не хотелось заставлять ее ждать до утра.
Вот так я с ней, Валера! Иногда — ничего. А иногда так позлить ее хочется: она ж на меня никакого внимания. С другими по часу лялякать может. Вот недавно… Мы в библиотеке книги меняли. Ирэн с Инкой-принцессой разговаривают. Нача́ла я, правда, не слышала — с середки. Ирэн говорит:
— У тебя, Инна, великолепная память: никого не забыла, всех перечислила, кто виноват перед тобой. Бабушку-эгоистку, маму, слишком занятую собой, отца, который вас покинул, маминого друга, позволившего себе вмешаться в твою жизнь. А одного виновника все же не назвала.
Инка говорит:
— Верно! Инспектора из милиции…
А Ирэн — ей:
— Нет, не инспектора. Себя. Ты что же, считаешь, что человек в четырнадцать-пятнадцать лет еще не отвечает за себя?
Я, Валера, так считаю: выучился папа-мама говорить, уже отвечаешь. Хотела ей сказать. Потом думаю: она в мою сторону и не смотрит, а я разговаривать о ней?! Не дождется.
…Про Машку не кончила. Нашла ее все-таки.
— Эй, ты, — говорю, — слон и моська. Ирэн сказала — можешь писать своему Иванушке-дурачку. Разрешили.
Она как кинется ко мне, обхватила ручищами, всю обслюнявила. Еле отодрала от себя.
— Запомни, — говорю, — еще лизаться полезешь, так вздую, не опомнишься.
Она хохочет во все горло.
— Не вздуешь, я теперь знаю — ты меня любишь.
Ну что с дубиной разговаривать.
На утро тащит мне письмо, прочитать, что она ему накалякала. Надо же! Да меня, убей, чтобы я кому-нибудь хоть строчку дала, что тебе пишу. Послала ее подальше.