Потом ей позвонила. Все, как ты велел, пересказала. Про тебя, ясное дело, ни словечка. Она тут же велела прийти, адрес сказала, а я его давно наизусть выучила.
Пиджак на ней как влитой. А она, вижу, мается: дорого. Я за него двести восемьдесят в кассу заплатила — те, что ты дал, а ей-то говорю: четыреста. Я все точно как ты приказал.
— Уступи, — говорит. — Тебе ж и так перепадет.
Так обидно мне сделалось. Ты-то знаешь, сколько мне перепадет: ноль без палочки.
Торговалась она, торговалась. Под конец устала даже, в кресло села, руки в сторону.
— Ну хоть десять рублей уступи. Десятку-то можно, а? — так жалобно сказала.
Пожалела я ее, что ли? Сама не пойму.
— Ладно, — говорю, — триста девяносто.
А тебе, Валера, ведь все четыреста отдала — свои десять добавила. Мне бабушка на рождение дала. Она у меня все потом спрашивала:
— Что же ты на те десять рублей купила? Покажи хоть.
А я ей:
— Да ладно, бабушка, купила и купила, отвяжись.
И вот интересно получилось: мне тогда хоть бы что! А теперь так мне бабушку свою жалко.
А вот скажи, Валера, ты не жалеешь, что мать родную облапошил? Это я сейчас тебя спрашиваю, а тогда и думать про это не думала. Я тогда радовалась без памяти. А почему, знаешь? Ты тогда вот что сказал:
— Соображаешь, сколько бы она за пиджак спекулянтам отвалила? Вдвое против номинала. Пусть нам с тобой спасибо скажет.
«Нам с тобой» — вот как сказал. Как же не радоваться-то!
Ну ладно, давай лучше про субботник буду.
Нам на всех одну улицу дали. С домами, с тротуарами, с канавами, с липами, с фонарями. Липы окопать, листья опавшие в кучи собрать, канавы от сора очистить. В общем, прибраться, как в квартире убираешься.
Мы на бригады разбились. Ирэн курточку скинула, халат из сумки вытащила, говорит Ольге-командиру:
— Определяй меня, Оля, в бригаду, а сама командуй.
Представь, со мной в бригаду попала. Стали листья сгребать. Она за мной никак не поспевает. Я показываю ей: не так, вот как надо. Думаешь, обиделась? «В самом деле, — говорит, — так лучше». Мы с ней вдвоем всех обогнали. Идем домой, я думаю: вот умный у нас директор — не уволил, с нами оставил.
Он сегодня утром заходил к нам в группу. Мы уже построились, говорит:
— В колхозе, — говорит, — наша марка высоко стоит. Смотрите, не уроните на городских улицах.
А у нас, правда, на одном собрании дядька из колхоза выступал. Просил, чтобы и на будущий год приезжали, в другой колхоз не ездили.
Во, Валера, какие девочки-пэтэушечки! А спроси, чего выкладываются?
Пришли домой. Дашка на меня посмотрела, чуть не заплакала.
— Ты смотри, такое платье испортила!
А я только тут увидела, мало что все в грязи, еще и клок из плеча выдран, сама не помню, за что зацепилась.
Дашка велела платье скинуть, она сама в водичке тепленькой простирнет, чтобы не село, а дыру так заштопает, никто и не догадается. Ей-богу, я таких девчонок и на воле не встречала.
А про Ирэн что тебе сказать? Думаешь, правильно сделала, что платье дала? Неправильно. Это что, выходит, так и слушайся каждую, что ей в голову влетит? Была б я воспитательница, я б такую, как я, — в штрафную. Пусть сидит думает.
Пришла домой. Руки-ноги гудят как после целого дня лыж. Димы еще нет. Открыла тетрадь… нет, пожалуй, сегодня не буду. Только несколько слов о Венере.
Утром она заявила, что старое платье не наденет, потребовала выходное. Что делает в таком случае нормальный воспитатель? Разъясняет, убеждает, приказывает, наконец. Что делаю я? Разрешаю. Какой-нибудь тонкий педагогический расчет? Ничего похожего. Я устала. Мне дорого стоила история с ночным курением. Мне вымотала душу Тамара. А Майка и вовсе доконала, меня. И я сделала то, что проще и легче, — разрешила.
Венера несколько опешила. Она явно ожидала другого. И, может быть, этого другого хотела? Вступить со мной в единоборство, и кто кого? Но этой возможности я ей не предоставила. Она надела праздничное платье и, надо сказать, была прелестна. Несмотря на стриженую голову. То, что другую обезобразило бы, ее странным образом не портило.
Венера непредсказуема. Каждую минуту я могу ждать от нее любой выходки. Но вот скажи мне: мы забираем у тебя эту непредсказуемую, строптивую, своенравную, а взамен — самую тихую, самую кроткую и добродетельную. Не хочу. Почему? Не знаю. Не хочу!
А как же все-таки я выбрала ее? Никто ведь не принуждал, не заставлял, не уговаривал, не навязывал. Как же это было?
…Я зашла зачем-то в кабинет врача. Мария Дмитриевна уже закончила осмотр новенькой и отпустила ее, потом остановила каким-то вопросом. Та, стоя уже в дверях, обернулась. И мне понравился ее взгляд, открытый, ясный. И вся она, сильная, грациозная. И стриженая, красивой лепки голова. Но главное — этот взгляд. Значит, из-за взгляда? Выходит, так. К этому, правда, следует добавить, что только что, перед этим, я разговаривала с Тамарой. Ускользающие, увиливающие от меня, темные, без блеска, глаза, нагловатая, непонятно к чему относящаяся ухмылка. И — этот прямой ясный взгляд. Как бы то ни было, мне захотелось, чтобы новенькая была у меня. Правда, к тому времени я еще не видела трех угрожающих восклицательных знаков: «Внимание — каратэ!!!» Но подозреваю, что они не остановили бы меня.