— Какое это все-таки счастье, что я попала к вам, а не к кому-нибудь еще.
Возможно, другой на моем месте сказал бы: ну почему, разве у нас плохие воспитатели! Что-нибудь в этом роде.
Но я сказала:
— Да, Лара, да! И мне тоже исключительно повезло, что ты оказалась у меня.
Есть наверное что-то не вполне профессиональное в том, что я испытываю к своим воспитанницам. Я к ним слишком привязываюсь, и расставание часто бывает болезненным, и я потом долго не могу привыкнуть к тому, что их уже нет со мной. И на первом месте среди тех, навсегда от меня ушедших, Лара.
Было в этой девочке что-то необыкновенно для меня привлекательное. Пожалуй, вот что: сочетание взрослости и какого-то совсем детского простодушия.
Я давно заметила: люди взрослеют по-разному. Одни раньше, другие позже. А есть такие, что и вовсе не взрослеют. Моя милая, дорогая мама, например, так и осталась подростком. Папа один раз сказал мне: «Мы же с тобой, Ириша, взрослые и должны уметь быть снисходительными». Мне тогда было тринадцать. Папа сказал это совершенно серьезно.
Но вот Лара с этим ее удивительным детским простодушием была в то же время взрослая. Впрочем, в ней не было ничего от той неприятной взрослости, которая отличает иных молодых людей и по существу сводится к элементарной грубой практичности. Практичной Лара не была. Ее взрослость была иного рода. Тонки и точны были ее суждения о людях. Лара была умна. Этот опыт не приобретешь скоростным путем. Ум иногда созревает рано. Это я тоже давно заметила. Опыт у нее, к сожалению, был трагический.
И об этом раннем, горьком, страшном опыте не было ни слова в ее бумагах. Когда я с чувством неловкости перед девочкой (Б. Ф. заставил-таки меня прочитать эти склеенные мною же страницы) листала их, мне казалось, что сквозь сухой деловитый тон всех этих справок, протоколов, решений проглядывает недоумение. Ну почему эта девочка, такая способная (справка о ее школьных успехах), такая одаренная (первое место в конкурсе на лучшее сочинение), с таким чувством ответственности (свидетельство секретаря школьной комсомольской организации), такая любящая преданная дочь (запись беседы с соседями), почему она вдруг ушла из дому, бросила школу, сдружилась с компанией, находящейся на примете у милиции? Бумаги сомнений не вызывали. Но почему?! Ответа в папке не было.
Об этом я узнала от нее самой.
Мы сидели в маленькой комнате. Девочки давно спали. В эту ночь я домой не пошла. Я уложила ее, когда уже начало светать.
Теперь мне надо собраться с духом, чтобы вывести это на бумаге. Нет, никаких подробностей. Одна строка. Отчим, которому она верила безоглядно, которого называла и считала отцом, оказался… Негодяем? Подонком? Скотом? Все мало, все слабо, все бледно.
Теперь о матери.
К матери у Лары было отношение особенное. Стоило маме задержаться на работе, Лара уже не находила себе места, простудиться — девочка умирала от беспокойства… Сейчас она не сомневалась: если мама узнает, она не сможет жить. Нет, мама не должна была узнать!
Я даже представить себе не могу, как спустя несколько дней, когда мама вернулась из командировки, Ларе удавалось изображать прежнюю благополучную девочку. Она даже пошла с ними на концерт. Бетховенский абонемент был приобретен давно, и они всегда ходили втроем. На этот раз Лара хотела что-нибудь придумать, отговориться. Но взглянула на встревоженное лицо матери — и пошла.
— Я всегда буду помнить эту симфонию. Она про то, что было со мной.
Это сказала мне Лара.
Не знаю, что сталось бы с ней, с ее душой, если бы она еще какое-то время продолжала жить этой непереносимой притворной жизнью, которая раздирала ее. Но это кончилось. Вдруг. В одну минуту.
Она вернулась из школы раньше, чем должна была. Они не расслышали стука хлопнувшей двери и продолжали разговаривать. Лара не успела расстегнуть пальто, когда поняла все. Мама знает. Узнала тогда же. Видимо, отчим, не сомневаясь, что девочка расскажет все матери, поспешил опередить ее… Впрочем, это мое предположение. Лара сказала только:
— Когда я узнала, я не могла жить.
В эту ночь она впервые не ночевала дома. До утра бродила по городу. Дальше — случай. Она встретила девочку, которая когда-то училась с ней в одной школе. Теперь не училась нигде. Жила в отдельной квартире. Отец был в тюрьме, мать в психиатрической больнице. У девочки было странное прозвище — Моисевна.
Вот у этой Моисевны Лара и нашла пристанище.
Мне кажется, это чужое разоренное гнездо в каком-то смысле спасло ее. Вот такое антипедагогическое рассуждение. Но ведь бывает, что тонущий спасается, ухватившись за гнилую доску.