— Носорога жалко, — задумчиво сказала Жанна. — И вообще их всех.
— А кого — их?
— Ну кого! Оленей, зайцев… ну еще там кого сбивают. Черепах. Едут, сами не знают куда. Прямо не знаю, что бы я с такими сделала. — Она помолчала, потом сказала так же задумчиво: — А вот, знаете, что лучше всего? — Может быть, она вспомнила мой вопрос? — Вот их защищать, слонов там, тигров.
— А как же с длинным платьем?
— Нет, — сказала она очень серьезно. — Ну как со зверями в длинном!
…Когда, не помню даже в который раз, я заглянула в кабинет врача, Жанна уже проснулась. И опять детскость этого лица ударила меня в сердце. И опять то же чувство — ярости и беспомощности.
Когда я думаю об этих сорокалетних «во всем фирменном», с их заокеанской туалетной бумагой, у меня перехватывает горло. Но что же с ними делать?! Ничего не могу предложить, кроме одного: отлавливать, а потом — то, что было бы преступлением по отношению к носорогу, — у н и ч т о ж а т ь. Это пишу в здравом уме и твердой памяти.
А что же произошло с Жанной?
Их с Тамарой послали вымыть пол в столярке. Тамара обнаружила в незапертом шкафчике бутылку с синеватой жидкостью, кажется, это было средство для мытья окон. Откупорила, понюхала и протянула Жанне.
— Попей. Знаешь, как здорово будет! Еще лучше, чем колоться.
Жанна сделала несколько глотков.
— А ты? — спросила она Тамару.
— Дура я, что ли, — засмеялась Томка. — А ты смотри не раззвони, а то прямиком в Каменск.
Я ее ненавижу. Ее всю. Ее лживые без света глаза. Ее хрипловатый, заискивающий или хамский голос. Ее нескладную сутулую фигуру. Ее вихляющую, какую-то беспардонную походку. Я ненавижу девочку, которую должна воспитывать. Тамару Салову.
Несколько месяцев назад к нам в училище приезжала журналистка, старая женщина с острыми внимательными глазами. Я как-то зашла в библиотеку. Она сидела там и перелистывала папки девушек. Узнав, что я воспитательница, спросила, что, по-моему, главное, что отличает обитательниц этого дома от их сверстниц там, за забором? «Они инфантильны», — сказала я. Это странно сочетается с какой-то житейской умудренностью, со страшным опытом, часто с душевной опустошенностью. Они прошли пустыню отрочества (если употребить толстовское определение), потеряв на пути многое из того, что было накоплено детством, и не приобретя того, с чем человек вступает в юность. Это сказывается и в их речи, бедной, тусклой, убогой. Подобного словесного набора им с избытком хватало в той их, прежней жизни. Здесь же они порой становятся в тупик, когда нужно выразить более сложные понятия и чувства. Разумеется, это относится не ко всем, но к очень многим…
Это было не все, что я могла бы ей сказать. И может быть, даже не самое важное, но она застала меня врасплох.
Она слушала внимательно, видимо, сопоставляя со своими наблюдениями и выводами. И задала еще вопрос: не возникает ли у меня неприязни, отвращения или даже гадливости, когда я узнаю о их прошлом. Она похлопала рукой по папкам.
Я подумала, перебрала своих самых-самых и сказала:
— Нет. Только к их поступкам. К ним самим — нет.
Сегодня это была бы неправда. Мне отвратительна Тамара. И это неподвластное мне чувство все возрастает. А после истории с Жанной я уже просто не знаю, что мне с собой делать. Глупо, наверно, но если бы Тамара тоже пригубила — это было бы двойное ЧП, — мне было бы легче. Но нет. Она ведь очень печется о своем здоровьишке, любой прыщик — и она уже опрометью бежит к Марии Дмитриевне.
Сейчас она отпирается что есть мочи. Разговаривать — никакого смысла. Но я разговариваю.
— Это все Жанночка ваша, — говорит она. — На воле она, знаете, что вытворяла! Не знаете, могу рассказать. И шкафчик она отперла. А меня прям-таки силком заставляла выпить.
— А ты, значит, устояла?
— Охота была на тот свет без пересадки.
— А она, выходит, пусть отправляется…
Ну что толку приводить это бессмысленное препирательство.
Сейчас Тамара в штрафной комнате. Я сама отвела ее туда. Перед тем как уйти, постояла в этой голой белой комнате с жестким топчаном, с оконцем, упирающимся в забор. Тамара сидела на топчане, подложив под колени руки. Она уже не оправдывалась. Теперь это не имело для нее никакого смысла. Наказание отмерено. А что думаю о ней я, это было для нее абсолютно безразлично.
Здесь она просидит какое-то время в совершенном одиночестве.