— Ты что, вовсе полоумная?
— Сиди, сиди, бабуня, все будет как надо, не боись.
Пошла на кухню, банки, сколько было, все водой налила, в каждую тюльпанов понавтыкала, на балкон выставила. Тогда бабку под руки — и на балкон. Вот сиди празднуй.
Солнце в медали бьет, она сидит среди тюльпанов, как роза на клумбе.
От нас площадь недалеко, кто туда идет, мимо нас проходят. А этаж второй, его с улицы близко видать. И кто голову подымет, другого в бок толкает: смотри, мол. Один дядька пацанчика над головой поднял. Несколько, с медалями, против балкона остановились, и сговорились, что ли, в один голос: «Слава ветерану Отечественной!» А еще один, орденов — пиджака не видать, он гвоздики нес ленточкой перевязанные, и эти гвоздики вверх кинул, я через балкон перегнулась, поймала. А он руку поднял — и громко, на всю улицу: «Военной бабушке и ее внучке гвардейский салют!»
Так стояла я рядом с бабуськой, покуда не опомнилась: что ж это я? А Валера?! Это подумать, столько времени прошло, ни разочку не вспомнила. Это, наверно, первый раз так.
Я скорей в комнату забежала, шаль старухину схватила, еще простынет божий одуванчик. Она шаль с плечей сбросила, медали ей, видишь, загораживает. Ну как хочешь, бабулечка, а больше мне с тобой чикаться некогда.
Прибежала, где ты мне назначил. Тебя нет. Ну это сколько раз: стою, стою, а ты через час или через два или вовсе не придешь. Один раз четыре часика простояла. Ты потом говоришь: «Интересно, ты всегда будешь такая верная Личарда?» Я говорю: «Всегда. Только ты так не надо, ладно?» Ты засмеялся: «В этом расписки не дам». Вот я и стояла без расписки возле пивбара. Ну недолго, минут сорок всего. Ты веселый пришел. А мне что еще в жизни надо? Только бы ты не сердитый, не скучный был.
— Командуй, Венера солнцеподобная, — говоришь. — Куда направимся, в бар? Или, может, в ресторан? Только учти: я чист, как ангел, ни гроша медного.
Это ты так часто говорил: «как ангел». Потому я всегда, как нам встретиться, старалась, чтобы деньги были. На этот раз одиннадцать рублей насобирала. Пять бабушка с пенсии дала, три от соседки получила, я к ней убираться хожу. Раньше она мне конфетами, печеньем платила. А потом я сказала, лучше деньгами. А еще трешку у мамы из сумки одолжила. А что делать было!
Ты, когда узнал, что я тоже, «как ангел», свистнул даже.
— Неужели и на кружку пива не наскребешь?
Я сумку чуть не наизнанку вывернула. Тридцать две копейки.
— Давай, — говорю, — мороженого куплю.
— И будем лизать, как примерные детки, из одного стаканчика? Нет уж, уволь. — А потом спрашиваешь: — Как же это ты так опростоволосилась?
Не стала я тебе тогда про старуху рассказывать. А знаешь, почему? Вот мы с тобой один раз в парке были. Народу — как в Китае. Ты говоришь:
— А ты заметила, сколько стариков развелось, плюнуть некуда.
И рассказал, как в одном государстве, давно еще, от стариков избавлялись: их в море кидали. Ты еще засмеялся.
— Жаль, в нашем городе моря нет.
Вот, Валера, потому и не рассказала.
А сегодня письмо от матери пришло. Померла соседка наша, Полина Григорьевна. Хоронить некому было. Моя мама пошла и еще двое из военкомата.
Вот так, Валерочка, моря нет, а они помирают.
Только что вернулась от Е. Д.
Ошеломлена — не то слово!.. Нет, не хочу начинать с восклицательных знаков. По порядку.
Я отправилась к ней после работы. Навестить. Ее свалил тяжелый грипп, она уже помаленьку выбирается из него.
В квартире было очень тепло, и чисто, и уютно. Это был давний уют — без хрусталя, ковров и дорогой мебели — его приметы я хорошо помню. Так было у моей вологодской бабушки. Даже вязаная скатерть на столе.
Елена Даниловна сидела в постели. Волосы у нее были заплетены в две косички — пожилая девочка. Иван Трофимович, ее муж, принес на подносе чай и пирожки. Он немного смущается — пирожки пек он сам, такое немужское занятие. И мне почему-то становится еще уютней от его милого, детского какого-то смущения. Потом он уходит, и мы остаемся вдвоем и разговариваем. Конечно, об училище. Елена Даниловна смотрит на меня с любовью.
— Мне иногда так жалко тебя, Ирочка. Очень уж ты расстраиваешься из-за наших паршивок.
И мне приятно, что меня жалеют, хотя жалеть меня абсолютно не за что.
Е. Д. умолкает. Долго и сосредоточенно о чем-то думает. Потом говорит решительно:
— Ладно, так и быть. Поделюсь с тобой своим личным опытом.
Я заранее знаю, что она может мне рассказать, и произношу осторожно:
— Может быть, в другой раз? Когда вы будете себя лучше чувствовать.