Ну вот, лежу, а меня колотит. Спроси, отчего? А сама не знаю. Долго так лежала. Потом слышу, каблучки по коридору щелкают. Она! Дверь отворила, стоит в проеме. Мне ее в щель хорошо видать. В коридоре свет горит, а в комнате темно. Она стоит вся светом обрисованная. Потом выключатель повернула. Лицо невеселое. Так задумалась, даже руку с выключателя снять забыла. Постояла, головой тряхнула, пошла по рядам. Ручку с пола подняла, уронил кто-то. Мел на место положила. До окна дошла. Стоит смотрит. А чего там смотреть — дорожки асфальтовые дождь поливает, деревья мокрые, как сиротки, стоят, фонари светят так скучно, желто.
Наконец насмотрелась, по другому ряду пошла. У моего стола — стоп. Увидела! У меня сердце колотится — на всю спальню слыхать. Ну пусть откроет, пусть только откроет!
Она руки за спину, стоит смотрит. Постояла так — и дальше пошла. Не открыла!!! Весь ряд до конца дошла, бумажку какую-то с полу подняла. И вышла.
А я лежу, сама не пойму, что такое со мной. Радуюсь, что ли? Или злюсь на нее? И на саму себя злюсь. Ну скажи, зачем мне это надо? Там, в клубе, меня уже, наверно, хватились, теперь, будь здоров, отчитают, нарушение запишут. А из-за кого? Из-за Ирэн прекрасной!.. Так сама над собой смеюсь, а все еще лежу, будто жду чего-то. И представь, дождалась! Опять каблучки по половицам зацокали. Вот, значит, ты какая?! Вернулась-таки!
А это она свет погасить забыла.
А хочешь знать, Валера, я так про нее и думала, что не откроет.
Другая бы, ну хоть Сенсу взять или Артамошу, эти мало того, что открыли бы, тут же в административку побежали бы всем показывать.
Наша — нет. Наша не такая.
Все эти дни с тоской думаю о Е. Д. Той, давней Елене Даниловне из моего детства и в голову не пришло бы поручить кому-нибудь из нас, ее учеников, ее детей, роль наушника. Удивление, досада, возмущение, горечь, жалость — вот какой клубок ворочается во мне. Да, и жалость! Несмотря ни на что, я жалею свою первую учительницу. Хотя если уж кого и жалеть, так девчонку, которая доносит на своих товарищей, а ее уверяют, что она исполняет общественный долг. С какой душой она уйдет от нас!
Е. Д. еще болеет. Каждое утро, когда я узнаю об этом, — облегчение. Не очень достойное чувство. Но это так.
Сегодня ее опять нет. Я проводила девочек в школу и побежала за почтой.
Я люблю раздавать им письма. Не распечатывать, не читать (каждый раз такое ощущение, что подглядываешь) — раздавать и смотреть на их лица. Потом, иногда в тот же день, они прибегают ко мне и рассказывают, какие новости из дому. Забывают они, что ли, о моей вынужденной перлюстрации?
Я быстренько перебрала сегодняшнюю почту в надежде увидеть корявый треугольничек. Дашин отец, единственный изо всех, так запечатывает свои письма. Даша по-прежнему ждет. Только теперь она уже не бежит навстречу. Сегодня штопала чьи-то колготки и даже не подняла головы. Я заметила только, как замерла иголка в ее руках. Он опять не написал. Хотя по всем расчетам мое письмо он уже получил. Я долго не могла найти нужный тон, писала и рвала. Не будешь же в самом деле выговаривать взрослому человеку — отцу! — за то, что он жестоко, несправедливо, не по-отцовски обошелся с собственной дочерью. У меня не получалось потому, что именно это я хотела сказать ему… В конце концов написала. Суховатое письмо воспитательницы, которая по обязанности сообщает родителям об успехах их детей. И только в конце несколько слов о том, что меня радует уважительное отношение моей воспитанницы к отцу. Она мне, мол, рассказывала (действительно рассказывала), как хорошо работал ее отец в колхозе, как его ценили. Неужели он так и не ответит?
С удовольствием обнаружила в почте письмо Саше Антоновой. Заранее представила себе, как засияет-засветится ее лицо. И получила эту радость — засветилось!
Я вспоминаю свое первое впечатление от них от всех, когда они показались мне на одно лицо. А как тогда Саша? Какой я увидела ее? А никакой. Может быть, даже в большей степени никакой, чем любую другую. И даже потом, когда они стали для меня постепенно проявляться, как изображение на фотобумаге, она оставалась для меня бледным размытым пятном. Правда, порой ее круглое хорошенькое личико приобретало выражение какой-то отрешенности. Она так глубоко задумывалась, что позовешь — и не откликнется. И никак эта ее задумчивость не сочеталась с тем, что мне было о ней известно.