Ну, думаю, ты себя с ней не равняй, как она строит, тебе не построить. Ну ей, само собой, другое говорю:
— Елена Даниловна, ну что вам тут вкалывать с такой шпаной, как мы. У вас муж есть, неужели не прокормит?
Она слушала, кивала, потом как вскинется:
— Ты что это мне советы даешь? Я у тебя их спрашивала? Скажи, пожалуйста, что себе позволяют!
Встала, пошла к двери. Уже за ручку взялась. Остановилась.
— Послушай-ка, Венера, я все же надеюсь, ты не станешь…
Господи, думаю, ну неужели звонить про тебя буду!
— Не беспокойтесь, Елена Даниловна, — могила.
— Ну я знаю, ты девочка умная…
Ладно, думаю, иди уж, убогая.
А тебе так скажу: ей до Ирэн прыгать, прыгать, все равно не допрыгать.
Терпеть не могу «выяснять отношения». Но кто-то же должен начать, иначе зайдет бог знает куда. Уже поздно, но я спать не ложусь. Жду Диму. А покуда буду писать.
С чего начать? Начну с Б. Ф.
Как, когда, каким образом мог он заметить, что Люда уже не та, что была? Непостижимый человек. К себе он ее не вызывал. Меня о ней не спрашивал. В нашу группу за все это время заглянул всего один раз, после субботника. Девочки знают цену его скупой похвале. Они приняли ее сдержанно, но оценили по достоинству. Я вышла его проводить. Шли по коридору, разговаривали. И тут он сказал:
— С Шуруповой, по-моему, вам кое-что удалось.
— Не мне, — сказала я быстро. — Случай.
— Вот как, — хмыкнул Б. Ф.
Дашин Тихон отечески улыбнулся мне. А я уже жалела: была бы галочка в мою пользу.
Люда скоро уезжает от нас. Сначала Люда. За ней Веля. Потом Тамара, горе мое Тамара.
Недавно получила письмо от ее матери.
«…Одна у меня была с ней радость — покуда маленькая была. Бывало, наряжу ее, бант на головку повяжу, поставлю перед собой, и сердце млеет. А как стало ей одиннадцать-двенадцать, тут и началась моя с ней мука.
Вот посмотрите, какая кукла была. Только потом обратно мне пришлете…»
В конверт, кроме письма, была вложена твердая картоночка, завернутая в целлофан, — фотография. Маленькая, лет четырех, девочка стоит на столе рядом с наряженной елкой. Темные волосики распущены по плечам, на макушке огромный бант. Темные глазки смотрят в упор. Я вгляделась, и мне показалось, что в этих детских глазах нет света.
Фотографию я отослала и письмо написала. Так хотелось обрадовать ее. Но чем?! Правда, могла бы сказать, что в последнее время (после штрафной комнаты) ее дочка присмирела. Но мы с Евдокией Никифоровной не обольщаемся — у Тамары свой расчет. Все же я решила еще раз поговорить с ней. Нашла предлог. Позвала к себе. Долгий, бесплодный, как-то опустошивший меня, разговор. Вымученные мои вопросы, пустые, иногда бессмысленные ее ответы. Есть у нее такая манера отвечать дурацкими присказками. Они выскакивают из нее автоматически. Я спросила: «А как мамино здоровье?» Она выдала, не задумываясь: «Здоровье как масло коровье. — Потом, правда, добавила: — А что ей делается».
Димы все нет…
О чем бы еще? О Венере.
Держится по-прежнему — ни одного выпада. Поговорить с ней все же не решаюсь. Она усердно пишет в свою зеленую тетрадь. Интересно все-таки — о чем? Вероятно, дневник. Что-нибудь вроде дневника.
Еще о чем?
Вчера был вечер самодеятельности. Ведущая — Инна. Скажи мне об этом месяц назад, не поверила бы. Получилось как нельзя лучше. Непринужденность, находчивость, юмор и никакой фанаберии.
Но гвоздем вечера была Веля. Ей пришлось выступить на «бис». И дело было не только в ее милом голоске — песня, которую она исполнила дважды, сочинила наша Оля Савченко. Мелодию мы, правда, позаимствовали. У Окуджавы. За роялем была все та же Инна.
И дальше об этой жизни, от которой «мы отказалися навеки и не повто́рим никогда».
В корпус возвращались, как полагается, строем. Веля выводила:
Девочки подхватывали:
Вечером ко мне зашла Инна.
— Знаете, Ирина Николаевна, а мы могли бы устроить такой вечер сами — одна наша группа. У нас удивительно много способных, по-моему, даже талантливые есть.
— Прекрасная мысль, — согласилась я. — Только ты должна будешь мне помочь.
И мы расстались вполне довольные друг другом.
Ну, кажется, все, больше не о чем. Нет, Елена Даниловна!