Я выбрала время, когда она была одна, и зашла к ней. Е. Д. сидела за столом и что-то писала.
— Проходи, — сказала она, не поднимая головы и продолжая писать.
Потом кончила, перечитала, протянула мне.
— На, можешь радоваться.
И я прочитала: «Заявление. Прошу освободить меня от работы, ввиду того…» Я не стала читать, ввиду чего, я пробормотала:
— Ну что вы… ну зачем?..
Она не дала мне кончить. По правде сказать, я и сейчас не знаю, что бы я сказала, если бы она меня не перебила.
— Не думай, пожалуйста, не из-за тебя. Слишком много чести! У меня свои причины. Да и вообще хватит, наработалась. Тебе и не снилось так работать. Ты небось не помнишь, а мой портрет висел в городе на Доске почета…
Я смотрела на ее опущенную голову, на ровный пробор. Сколько ее помню, всегда этот пробор, только когда-то не было белых нитей. Теперь их больше, чем черных.
— Елена Даниловна, не нужно заявления.
— Но ты ведь не знаешь, что мои-то сотворили…
— Знаю.
Я действительно знала.
Она смотрела на меня в упор.
— Ты, честное слово, так думаешь? — спросила она как-то по-детски. И не дала мне ответить. — Да-да, если бы ты думала иначе, ты не стала бы… Я знаю тебя.
Я сама себя не знала. Сказала бы я так, если бы она не была моей первой учительницей и не была так добра ко мне в самые тяжелые времена моего детства?..
Е. Д. не могла остановиться.
— Вот даю тебе честное слово, если бы они признались, я ничего не стала бы делать. Но они нахально отпирались. А остальные молчат, как зарезанные, то есть фактически покрывают воровство. А Борис Федорович…
Кончаю. Дима.
Разговор не состоялся. Дима пришел не один, а со своим другом и начальником Тенгизом Джанелидзе. Тенгиз заведует юридической консультацией, в которой работает Дима. Они вместе кончали институт.
Поначалу я запаниковала: чем кормить? Потом обнаружила в холодильнике кусок мяса и объявила, что на ужин будет мясо «по-португальски» (надеюсь, португальцы меня простят). Получилось нечто невероятное по остроте и непостижимое по вкусу. Джанелидзе ел, хвалил, рассказывал анекдоты и так засиделся, что домой уже не пошел. И они с Димой отправились на работу вместе. А я одна и свободна. Сегодня мой законный вторник.
Давненько не брала я в руки гитары. Но стоило взять (вчера я пела им под гитару), и я сразу вспомнила, как ей удобно на моих коленях, и какая это радость трогать струны и, стараясь не мешать им, тихонько подпевать.
И вот сегодня с самого утра сидела и тренькала. Перепела все, что люблю, начиная с того далекого, еще маминого «Окрасился месяц багрянцем» и кончая недавним полуночным голосом. Я как-то долго не могла уснуть и включила транзистор. Пел сладостный тенор. Мелодию я схватила сразу, прелесть что за мелодия, сло́ва не выудила ни одного. Но музыка так и осталась во мне. Сегодня попробовала, сначала осторожно, про себя, потом тихонько вслух, нет, никуда не ушла.
Надо, однако, сказать, что во мне застревает не только то, что нравится.
Вот что крутится у меня в голове уже третий день. Это они пели, возвращаясь с ужина. Каждой такой песни достаточно, чтобы, как говорит моя вологодская бабушка, «посадить на беса». Или, как сказала бы украинская, «з глузду зъихать»… Вот нечаянно вспомнила о своих бабушках, и такая печаль, что никак не могу к ним выбраться. Дима слишком любит море, а я слишком люблю Диму. И не было еще случая, чтобы мы отдыхали врозь.
Но возвращаюсь в сегодняшнее утро.
Покуда я пела то, что люблю, и как могла отбивалась от того, что в меня вколачивают мои дорогие девчонки, меня вдруг осенило: а не устроить ли нам (мне и моей гитаре) для них концерт! Я тут же принялась составлять программу. Из того, что люблю сама и что может хоть слегка потеснить их репертуар. «Любовь и разлука» Шварц — Окуджава. Давнюю молчановскую на стихи Заболоцкого. К счастью, ее довольно редко исполняют, а то затоптали бы насмерть, как это случается с иными прекрасными песнями. Еще одну, народную, «Матушка, матушка, что во поле пыльно». Эту могу слушать и слушать, и каждый раз сжимает горло. Потом еще один старинный романс. И наконец… свою собственную.
Даже не знаю, как это случилось. Я тихо и бездумно брала аккорды. И вдруг сами собой приплыли слова и, словно без моего участия, легли на мелодию, которая тоже будто сама возникла из аккордов… Слов я тут приводить не буду. К поэзии они отношения не имеют. О девочке, которая стоит одна, на ветру, на перепутье. Ну что же ты, девочка, выбирай, ведь только ты, никто больше… В таком вот роде.