Они стояли широким кругом, вся моя группа. В образовавшемся пустом пространстве — Венера. И еще какая-то девочка, кажется, Инна. Круг стоял на месте и в то же время находился в непрерывном движении. Сами того не замечая, девочки дергались из стороны в сторону, стараясь повторить то, что выделывала в кругу Венера. Наверно, это было смешно. Но я только сейчас подумала об этом.
Венера танцевала.
Не знаю, впрочем, можно ли было назвать это танцем?.. Нет, конечно, танец! Тот свободный современный танец, который как будто не подчиняется никаким правилам, но, в сущности, требует очень многого. Грации, чувства ритма, меры, способности к импровизации. А если этого нет, превращается в беспомощное, бессмысленное топтание.
Венера импровизировала. Танец рождался тут же, у всех на глазах. И если бы я не была так уязвлена, я, наверно, любовалась бы ею. А может быть, все-таки любовалась? Вот же она и теперь передо мной, эта гибкая, сильная, грациозная девчонка. Эти ее скользящие медленные движения, переходящие — вдруг! внезапно! — в резкие, стремительные, почти в акробатику. И чувство такое, что именно так и никак иначе. Топтавшаяся против нее тоненькая Инна казалась неуклюжей, почти нелепой.
Они увидели меня не сразу. А когда увидели, весь круг, который только что притопывал, подскакивал, вилял из стороны в сторону, вдруг замер, застыл. Только Венера, продолжая поводить длинными гибкими руками и плавно изгибаться всем телом, крикнула мне что-то. Развязно. Почти нагло. Слов я не помню, возможно, я их не слышала — только интонацию. Но что бы она ни сказала, звучало это так: ну что, съела? И действительно, съела.
Они стояли неподвижно, ждали. Естественно было бы крикнуть им то, что распирало меня: эх вы, разве люди так поступают! Или даже так: не хочу вас больше видеть. Вместо этого спокойным, почти равнодушным голосом я велела им строиться. А потом еще пошла к ним в спальню и стала говорить что-то, чего можно было и не говорить. А внутри у меня все кипело и рвалось.
В спальне стояла тишина. Но это была не та живая тишина внимания, которую я так знаю и люблю. Глухая, немая, мертвая тишина. Я даже не уверена, что они слышали меня.
Со стороны можно было удивиться: какое самообладание, какая выдержка! Ох, никакая не выдержка. Самолюбие и притом довольно мелкого пошиба. Я не хотела, чтобы кто-нибудь из них догадался, как тяжко, как жестоко я уязвлена, И особенно — Венера. Ведь это она, Венера, ее замысел, ее затея… Но как могли они, остальные, как посмели они так обойтись со мной, когда я для них… Стоп! Вот это не нужно. Вспоминать, что, сколько, для кого ты сделал, и предъявлять за это счет…
Но сделала же, сделала!
Ведь это из-за них я отказалась от всего, что составляло мою жизнь, Я забросила свой дом, который так любила. И почти перестала читать. И нигде не бываю. А если и выберусь куда-нибудь, то и там они со мной. И какая-нибудь, маленькая лживая дрянь вроде Томки может сделать из меня выжатую тряпку. И, по сути, ведь именно из-за них у нас так трудно с Димой. Во всяком случае, началось из-за них, а теперь катится, катится, и я уже не вижу куда.
Они занимают все мое время, мои мысли, мою душу. Я даже забываю о своих друзьях. И теряю, теряю их.
Дружба на расстоянии требует усилий. Если не подбрасывать в этот костер дровишек, он чахнет. То, что я подкидываю, скудный корм для него. Наше студенческое братство разлетелось по белу свету. Уже не пишет Таня. Замолчал Костя — я так сухо, скупо, бездарно ответила на его прелестное письмо.
Недавно пришло письмо от моей самой дорогой, самой необходимой — от Динки. Ее распределили в Башкирию. Она учит уму-разуму и литературе башкирских ребятишек, и те, конечно, уже давно смекнули, что за счастье к ним привалило. Но от меня она за тьмы километров. Утром я вытащила из почтового ящика ее письмо, и у меня заколотилось сердце от любви и нежности. Милая моя, дорогая, хорошая, как я счастлива, что ты по-прежнему со мной и не ставишь мне в счет моих долгих молчаний. У меня так получается, потому что… И я выкладываю ей все, что у меня, что со мной. О моих днях в училище. О моих девчонках. О Ларе, по которой я продолжаю грустить, а теперь и беспокоиться: долго нет писем. О Тамаре, с которой ничего не могу. О Люде. И конечно, о Венере. И еще о том, чего нельзя никому, кроме нее, — о нас с Димой. Я кончаю свое повествование, когда утыкаюсь носом в нашу проходную. Вся Лесная улица выстлана моими письмами. А когда вечером сажусь за стол, не могу выдавить из себя ни слова, такая я пустая, такая усталая, такая вымотанная.