Про Ирэн еще вот что. Представь, сама про то сказала, как я девчонок от нее увела. Начала, правда, не она — Ольга Немирова. Встала и говорит:
— Пожалуйста, все просят, принесите еще раз гитару… Сами не знаем, как получилось.
Ирэн говорит:
— Получилось очень просто. Вы выбрали то, что вам интересней.
Девчонки заорали, нет, нет! Она руку подняла.
— Тут есть и моя вина. Я не научила вас быть вежливыми. Вы должны были просто сказать, что вы выбрали. И я присоединилась бы к вам. Венера ведь отлично танцует.
Видал! Главное у нее, знаешь, что? Не врет. Как я.
Вот я писала тебе про того дядьку-следователя, как я ему от души врала. И опять скажу: не от трусости, не от подлости. Если бы про саму себя, все бы как есть рассказала, крошечки бы не оставила. Так он не обо мне дознавался, хотел, чтобы тебя назвала. «Думаешь, — говорит, — хорошего человека спасаешь, достойного? Можешь мне поверить — ничтожество. Я эту публику знаю». Да мне тогда весь свет скажи, что ты недостойный — никому не поверю. Всю землю обшарить — лучше Валеры не сыскать. Это не вслух, конечно. Вслух вот чего: «Ладно, будь по-вашему, откроюсь. Рыжий и хромыляет на одну ногу». Представь, нашелся у них такой. Хромой да рыжий. Гундосый кличка. Хотели меня с ним свести. Так он сидит давно. Слава богу, не из-за меня сел.
Так он и отступился от меня, следователь этот, А вообще хороший мужичок попался, мог ведь и на суд передать, а он — на комиссию. А комиссия дальше спецухи не загонит.
Мне стало весело от такого разудалого начала. Одну весточку от Вели я уже получила — открытку, на одной стороне умильная собачка с бантиком, на другой несколько строчек.
«Доехала хорошо. Мама рада была. А больше никого не видела. И видеть не буду. Ваша навеки бывшая воспитанница Эвелина».
Я знала, кого она не собирается видеть. И только радовалась этому. Но открытка пришла давно. Что за это время? Все-таки ни за одну нельзя быть совсем спокойной. Разве только за Лару, А письма от нее все нет и нет…
Я стала читать дальше, и строчки словно вскрикнули:
«Миленькие, дорогие, возьмите меня к себе обратно. Я вас прошу, я вас, пожалуйста, прошу. Я все буду делать, что скажете, что никто не любит, буду делать. Я вам все не писала, а теперь не могу уже больше. Мама все пьет и пьет. А когда к ней приходят, гонит меня. А куда гонит, сама не знает и даже не думает. А когда проспится, плачет и просит меня, чтобы я ее простила. И я тоже плачу и сильно ее жалею. А потом она опять сама себя не помнит. Раньше я к бабушке уходила, а теперь нашей бабушки нет, и идти некуда. Конечно, есть куда, и те все зовут и зовут. Но я туда не иду. Вы приезжайте за мной. А если не приедете, тогда уже не знаю. Туда ступишь ножкой, а уйдешь с головкой.
Я как вспомню наше училище и всех девочек, так слезы текут и текут. Я несколько ночей ночевала в парадном. А теперь чего-то топить перестали, а ночи холодные. Лучше бы я вовсе из училища не уезжала, дожила бы до восемнадцати, а тогда бы вы взяли меня к себе работать. Я бы у тети Насти выучилась на повара. Она мне уже показывала, сколько чего в котел закладывают.
Тут я пошла на работу устраиваться, так куда берут, там нет общежития. А где есть, туда не берут…»
Я помню последнее письмо ее матери. Она жаловалась, что «кругом больная», и печалилась, как дочка останется без нее. То, что я сейчас напишу, — ужасно. Но я напишу: я хочу, чтобы она умерла.
Девочек не было. Я сидела и думала. Если Б. Ф. согласится, я могла бы уехать сегодня же. Главное — немедленно увезти ее оттуда. Хорошо, увезу, а дальше? Могут ли ее взять обратно в училище? Вряд ли. Ну что ж, тогда на первое время беру ее к себе. А Дима? Что скажет Дима? Ничего хорошего Дима не скажет. Но не разведется же! Да и что сейчас об этом. «Те все зовут и зовут…» — вот что мучило меня… Когда же она послала письмо? Штемпель на конверте был смазан, и я никак не могла разобрать числа.
Сквозь открытую форточку до меня донесся маршевый топот и маршевое же пение:
Это убожество, положенное на музыку, когда-нибудь доконает меня. Но сейчас мне было все равно, я только вспомнила, как звенело это «мо-ожем», когда его выпевал поднимавшийся надо всеми сильный Велин голосок.
Они уже топали по лестнице, а я все еще пыталась прочитать бледные смазанные цифры почтового штемпеля, как будто это имело какое-нибудь значение.