Штурман. Ты же хотела плыть? Или не хотела?
Женщина (прижимая к себе детей). Очень даже хотела. Пустите меня на сушу.
Штурман. Зачем?
Женщина. Я с этим паромом не поеду. У меня дети.
Штурман. Заболела, что ли?
Женщина. Я с этим паромом не поеду. У меня дети.
Апарель все поднимается и поднимается. По знаку штурмана он замирает и начинает опускаться. Женщина, даже не оглянувшись, хватает детей за руки и по апарелю тащит их за собой на причал. Они идут по опустелой залитой солнцем пристани, дети без конца оборачиваются. Апарель снова начинает подниматься.
Штурман. Какая-то сумасшедшая. С этим паромом она не поедет. Хотелось бы знать, почему именно этот паром ей не подходит.
Апарель все поднимается. Стальной барьер сомкнулся и взял в кольцо паром с его машинами, пассажиров с их судьбами и ближайшим будущим.
Портовик отпускает концы. Пронзительная сирена. Паром потихоньку отваливает от причала. Бородатые сельделовы, затесавшиеся в компанию велосипедисток, начинают петь свою песню:
Грузовик с хлопком втиснулся в стадо машин. Он выглядит скучным и безжизненным, но если заглянуть под брезент, то мы увидим, что в кузове полно серого дыма, почувствуем запах паленого хлопка. Огонь притаился где-то в глубине и оживает с каждым порывом сквозняка в туннеле под мостиком, а после выхода в море сквозить стало сильнее. Временами из-под брезента выбиваются наружу и устремляются вверх тонкие нити серого дыма.
На корме, где центром одной из групп стали четыре наши велосипедистки и два сельделова, кидают чайкам хлеб, переговариваются. Слова как бы утратили свое обычное повседневное значение, их произносят как бы без адреса, хотя девушки явно обращаются к бородачам, а бородачи — к девушкам.
Первый сельделов. Ты когда последний раз был дома?
Второй. Ровно год назад. Уж и поболтало же меня потом у Нью-Фаундленда и в Гвинейском заливе. Полтора месяца могу душу отводить — такие афинские ночи будут. А ты давно был дома?
Первый. Тоже год назад. Только пил и плясал, пил и плясал. Выжало, как молоку у салаки.
Второй. Детей тоже делал или задарма пил?
Первый. Не трепись! (Девушкам.) Не обращайте внимания — ему на башку мачта свалилась. Но все, кроме мозгов, у него на месте.
Маль. Скажите, в ваших краях у всех такой хороший язык?
Первый сельделов. Хороший язык? У нас? Знаете, в море он у нас таким хорошим становится, это когда мы домой возвращаемся, так на неделю рот полотенцем завязываем. Но почему вас это интересует?
Реет. Мы собираем диалекты, всякие притчи и пословицы. Мы филологи, вернее говоря, станем филологами, если замуж не выскочим.
Второй сельделов (на школьном английском). О, ду ю спик инглиш?
Первый (в тон ему). Май систерс нэйм из Мэри.
Второй. Ай лайк ту уэл уайт май дог. Май догс нэйм ис Том.
Первый. Май шип из вери биг энд май кептэнс нэйм из мистер Джемс Смит.
Реет (весело). Слушайте, ребята, говорите по-эстонски. Чтоб и самим понятно было.
Второй сельделов. Да, уж этих тартуских не проведешь!
И оба смеются с простодушием хороших парней, которых вывели на чистую воду. Этот смех немного сближает их с девушками.
Слабый порыв ветра доносит противный запах паленого хлопка. Оба сельделова хватаются за карманы — уж не попал ли туда непогашенный окурок. Все подозрительно присматриваются друг к другу.
Первый сельделов. Кто-то горит! (Товарищу.) Проверь карманы — ты еще в школе совал туда окурки.
Второй. Я не горю. Но кто же тогда горит?
Реет. Если кто и загорится, здесь воды хватает.
Мостик. Большая часть стекол опущена: опущены они и над машинным телеграфом, у которого стоит штурман, и на другом конце мостика, где стоит капитан с женой. Они смотрят вниз, на носовую палубу. Перед ними, как на ладони, «Волга» доцента, инвалидная коляска, «москвич», колхозный «виллис» и две цистерны. Виден капот грузовика с хлопком.