Бывший на связи с дежурным Знаменский сообщает:
-- Патруль подъезжает.
-- Сейчас позвонят в дверь, -- окрепшим голосом говорит Томин в трубку. -- Открыть немедленно! И не вздумайте сопро-тивляться!
x x x
Знаменский и Томин выскакивают у дома Пузановского и спешат в подъезд мимо милицейской машины.
А в квартире, в первой комнате, под наблюдением милиционе-ров все, кроме Раисы, стоят лицом к стене с заложенными за голову руками.
-- Товарищ майор, застали форменную поножовщину, -- док-ладывают Знаменскому.
-- Разберемся, -- говорит он и подходит прежде всего к Раисе.
По разгрому вокруг можно судить, что звонок Томина был более чем своевременным: шкаф от двери в смежную комнату отодвинут, там виден сломанный стул, ковер комком сбит в угол, на полу разные неожиданные предметы.
В первой комнате беспорядка меньше, но и тут валяется поче-му-то затоптанное полотенце, кресло лежит на боку, подмяв под себя туфли Раисы. На столе два ножа -- Тыквы и Царапова.
Не лучше выглядят задержанные. У Печкина оторван рукав пиджака и подбит глаз, у Тыквы по лицу размазана кровь, у Царапова на груди остались лишь клочья от рубашки и майки; автомеханик всклокочен, на щеке багровый подтек. Только на Пузановском не заметно следов борьбы; видно, он уклонился-таки от свалки -- потому и трубку снял.
-- Вы спасли мне жизнь, -- говорит Раиса. Она стоит босиком, опершись о стол, и ее сотрясает то ли дрожь, то ли сухое, без слез рыдание. -- Извините за опознание...
-- Об этом позже. -- Знаменский поднимает кресло и жестом предлагает ей сесть.
Раиса садится, машинально надевает туфли.
А Томин обходит задержанных и каждому достаются наручни-ки.
-- Фасадом попрошу, -- говорит Томин, трогая за плечо Тыкву. -- А, Юрочка! Недолго на свободе погулял.
-- Зато душу отвел! -- вызывающе ощеривается Тыква и при-вычно подставляет руки для металлических браслетов.
Автомеханик, увидя наручники, неумело протягивает перед собой ладони.
-- Ага, мастер -- золотые руки... -- Томин качает головой. -- Привет, Иван Данилыч! Вспоминай скоренько, где сбережения. Придут понятые -- начнем обыск. А добровольно выданное зач-тется на суде как вид раскаяния.
-- Нечего мне выдавать, -- жалобно отвечает Пузановский. -- Все выгреб! Вот тот... длинноногий... -- Голос его пресека-ется, и он всхлипывает, будто карикатурный обрюзгший младе-нец.
-- Неужели все? -- весело удивляется Томин. -- Так облегчил нам работу? -- и он смотрит в спину вора с любопытством.
-- Повернитесь! Ба!.. -- ахает Томин. -- Ца-ра-пов!.. Вот так встреча! По всем разумным расчетам, вы должны подъезжать к Батуми или Норильску!
Однако вор не расположен беседовать. Он протягивает Томину руки как что-то ему самому теперь не нужное, но даже не смотрит на инспектора и следователя.
Не "подыграл" он им, даже подпортил торжество тем, что как-то не отреагировал на поимку. И Знаменский с Томиным взгля-дывают в сторону Раисы: что свело эту женщину с Цараповым в дикой авантюре?
То ли от мимолетной своей задумчивости, то ли от жалкого вида Печкина Томин обращается к нему иным тоном, чем к другим.
-- Эх, Печкин, Печкин! -- только и произносит он, но звучит это обвиняюще.
Печкина словно током бьет от тона инспектора, от щелканья наручников.
-- Что Печкин? Что Печкин? Все на меня? Я хуже всех?!
-- Тихо, задержанный! -- подает басистый голос ближайший милиционер.
-- Начальник! -- Печкин вдруг валится перед Томиным на колени. -- Я первый признаюсь! Я первый! Про всех расскажу! Про Пузо расскажу! Про Самородка расскажу! Убить хотели, все признаю! Виновен... Не хочу вышку... Простите... Только жить!.. А-а-а... Все скажу! Кого в речку бросили, скажу!..
x x x
Прошло несколько месяцев. В кабинете Знаменского заканчи-вается очная ставка между вором и Шариповым -- завмагом, которого он когда-то обворовал, притворившись вершителем правосудия. Ситуация парадоксальная -- преступник уличает потерпевшего.
-- Никакого ареста я не пугался! -- Шарипов демонстрирует дутое негодование. -- Как вы даже можете верить?! Этому прес-тупнику!
-- Вопрос, собственно, не в том, чего вы там пугались или не пугались, -- со скрытым юмором говорит Знаменский. -- Была ли кража и признаете ли вы своими перечисленные Цараповым ценности?
-- Да откуда у меня такие деньги... такие вещи! Ну вы сами подумайте! Просто смешно! -- через силу смеется Шарипов.
-- Итак, записываем в протокол, что от вещей вы отказались?
-- Минуточку... -- в смятении бормочет Шарипов, и рука его непроизвольно дергается вперед, чтобы остановить занесенную над протоколом авторучку. -- И... что с ними будет?
-- Как бесхозные поступят в государственный доход.
Гримаса страдания искажает черты Шарипова. Второй раз он утрачивает кровное добро, которое уже было горько оплакано!
Но страх все же пересиливает жадность:
-- Отказываюсь... Не мои.
Знаменский ногтем отмечает место в протоколе:
-- Подпись. -- Шарипов расписывается. -- Пропуск.
Идя к выходу, Шарипов невольно описывает дугу, стараясь держаться от Царапова подальше. У двери оборачивается и видит его издевательскую усмешку.
-- У-у, воровская морда! -- выпаливает он.
Вор оборачивается к Знаменскому:
-- Такого грех не почистить, Пал Палыч!
-- Не будем строить Робин Гуда.
Вор опускает глаза. Помолчав, Знаменский меняет тему:
-- Послушайте, Царапов... Мы уже подбиваем бабки, а что я о вас знаю?
Царапов молчит, колеблясь.
-- Интересуетесь, как я свихнулся? Подножка судьбы. А потом уже катишься... Стоит споткнуться, Пал Палыч, по тебе пройдут, затопчут, не оглянутся.
Знаменский примерно представляет, о чем речь: крутой жи-тейский переплет, из которого двадцатилетний парень вышел замаранным и его отторгла прежняя благопристойная среда. Но...
-- Вас не затоптали, Царапов. Вы после подножки три года работали.
-- Если не затоптали, то выкинули на обочину. И я стал жить поперек... Геологические партии, спасатель на водах... Мне нужно было напряжение, полная отдача, опасность. Нервы, риск... Ну, а потом надоело выкладываться задаром.
-- Как-то обидно за вас, Царапов. Значит, будь вы посерее да потрусливей -- жили бы благополучно?
-- Наверняка.
-- Н-да... А вы думали, как будете там? И как потом?
-- Был знакомый алкаш, он говорил: "Под каждым забором можно найти свою ветку сирени".
-- Я серьезно, Царапов.
Царапов проводит рукой по лицу и произносит безнадежно:
-- Думать... О чем же думать? Сколько ни думай, вывод один -- жизнь не состоялась.
-- Знаете, в этом кабинете сиживали люди, которые меняли курс в пятьдесят, -- говорит Пал Палыч, неисправимый пропо-ведник. -- Не понимаю, что так гнет вас в дугу. Ну дадут срок, вы же знали, что когда-то не миновать? На суд вы пойдете в прилич-ной упаковке: обвиняемый чистосердечно во всем признался. Выдал котел денег в лесу, который бы медведь не раскопал. По словам Глазуновой, проявил даже некое рыцарство, защищая ее в квартире Пузановского. Она -- отличный свидетель защиты.
-- Пал Палыч! -- звенящим голосом прерывает Царапов. -- Не надо! В эту сторону поезда не ходят!
"Вот оно, значит, как, -- думает Знаменский, стоя позже у окна. -- Тут уж ничего не поделаешь. Тут следователь бессилен... До чего жизнь изобретательна бывает по части мелодрамы!"