Дневное солнце, как и положено для летних месяцев, палило беспощадно. Сукно кареты нагрелось настолько, что могло запросто обжечь.
Прикрывая глаза ладонями от прямых лучей, друзья-офицеры выскочили наружу. Растопчин ловко забрался на запятки2 и постучал по боковине крайнего сундука. Послышался шорох. Одним мощным рывком крышку изнутри открыла бледная рука, и на свет показался послушник Тихон. Он на мягких ногах осторожно переместился с крыши экипажа, не без помощи Романа Растопчина, на мягкое сидение кареты. Кучер захлопнул сундук и вернулся на своё место.
«Трогай!» – донеслось до его чуткого уха. Барин сказал — холоп сделал. Громко присвистнув, он хлестнул вожжами по спинам лошадей, и экипаж возобновил движение.
Пока троица ехала, послушник успел поведать о слухах, из-за которых, собственно, Отец Икон и решился на сиё путешествие: о странных пропажах и исчезновениях людей на землях графской семьи, о ведьмах, о нечисти и ещё о многом другом. Барины улыбнулись, но спорить не стали. По их мнению: «Негоже переубеждать недалёкого человека, зацикленного на вере в нечто эфемерное». Так они отзывались о Боге. Растопчин и Карачевский были ещё теми богохульниками. Лишь спустя век появится в обществе невероятно точный термин, характеризующий эту парочку, — нигилист.
Тихон сразу уловил тайные мысли господ. Он обиженно насупился и замолчал. Весь оставшийся путь прошёл в неловкой тишине под скрип рессоров3, да стук отлетающих в корпус кареты камней из-под копыт гнедой тройки.
Безлунная ночь застала попутчиков врасплох. В кромешной тьме управлять каретой было рисковым предприятием, а точнее сказать, самоубийственным.
«Господа, ни зги не видать!» – взволнованный крик кучера разбудил успевшего задремать послушника.
Валериан Карачевский, сидевший с Растопчиным напротив Тихона, встал. В один шаг преодолев расстояние, он прижался к окошку, разделяющему пассажиров и извозчика:
«Тормози!»
Делать нечего, пришлось съезжать на обочину. Приказ барина — закон.
Пока седой кучер отстёгивал лошадей, два друга, имеющие за плечами ни один поход в период активной военной кампании Екатерины II, разбили временный лагерь. Всего в пяти аршинах4 плотной стеной возвышался чёрный лес. Густой туман, стелящийся от самой кромки, как ядовитая гадюка, медленно подползал к костру, возле которого отогревались путники. В темноте «ухнул» филин, и уже через миг небо над их головами пронзил душераздирающий скулёж какого-то лесного зверя.
Послушник перекрестился и покрепче сжал в руке нательный крестик. Барины тоже напряглись, но обращаться к Господу не спешили. На скорую руку разогрев в котелке над огнём прихваченную из таверны уху, троица насытила свои желудки, к этому моменту уже начавшие петь дифирамбы. Затем, так же не тратя силы на лишние разговоры, офицеры достали из сундуков теплые пледы, не забыв про послушника. Возле костра воздух прогрелся, путников быстро разморило, и вскоре послышалось два храпа.
Прислушавшись к жутким стенаниям смоленых сосен, Карачевский снял мушкет с пояса и положил под голову. И только после этого Валериан смог заснуть.
В середине ночи, в самый тёмный час, среди звёздного покрова мелькнула тень. Затем вторая. Третья. Вскоре, силуэтов стало больше, чем самих звёзд. Раздался протяжный женский смех. Он напомнил карканье ворона: скрипучий, неприятный на слух. Внезапно, серая завеса разошлась, и показалась луна. Её свет прорезал тьму, как нож масло, освещая дремавших путников.
От сумасшедших, надрывных криков и улюлюканий сон послушника был потревожен. Он неохотно разлепил глаза и посмотрел вверх, но не увидел мирного пейзажа ночного мая. Там, на высоте, как полоумные призраки, летали на мётлах толпы женщин в вызывающих нарядах. В белом свете луны легко различались сладострастные фигуры тех, что помоложе, и жуткие уродства на лицах старых.
Тихон, не веря глазам, нащупал в кармане иконку Богородицы. Ощутив шершавую поверхность бересты, он выдохнул. Страх охватил душу верующего, впервые столкнувшегося с нечистой силой. Не имея возможности незаметно позвать господ, он сделал единственное, на что был способен, чтобы уберечь их всех от беды:
«О кто не ублажит Тя, Дево Благодатная, кто не воспоет Твое милосердие к роду человеческому. Тебе молимся, Тебя просим, не остави нас во зле...» – зашептал, что есть мочи, послушник, одновременно отбивая на груди крестное знамение. Ещё ни разу в своей жизни он не уповал на Господа столь отчаянно.
На последнем куплете «...искорени от нас всякую злобу и вражду, да воспоем Тебе и Сыну...» его прервал убийственный крик одной из старух: