На мусикийском небоскате,Еще не взысканный судьбой,Не ведал я ни благодати,Ни муки быть самим собой.
Но вот — завесы роковыеРазорвались, и — сон во снеИ пламя в пламени — впервыеБогоявилась муза мне.
И в том, что духу предлежалоКак новый образ бытия, —Люциферического жалаСмертельный яд воспринял я.
Но если, Господи, недаромСреди осенних позолотЕго особенным загаромТы отмечаешь каждый плод,
Не осуди моей гордыниИ дай мне в хоре мировомЗвучать, как я звучал доныне,Отличным ото всех стихом.
1920
86.
В потопе — воля к берегам,Своя Голландия и шлюзы;В лесах — не только пестрый гам,Но и наитье птичьей музы.
Пусть сердцевина не сладкаВ плоде, доставшемся от змия:К чему отчаянье, покаТы правишь миром, эвритмия?
И лишь в бессоннице: не в той,Где всё — бессмертия порука,Но там, где вечной темнотойРазъеден самый корень звука,
Тебя теряя, внемлю яНад бездной, общей нам обоим, —О, ужас! — духа перебоямВ пространствах полых бытия.
1920
87.
Когда, о Боже, дом Тебе построю,Я сердце соразмерить не смогуС географическою широтою,И севером я не пренебрегу.
Ведь ничего действительнее чудаВ обычной жизни не было и нет:Кто может верно предсказать, откудаЗаймется небо и придет рассвет?
И разве станет всех людских усилий,Чтоб Царствия небесного один —Один лишь луч, сквозь зейденбергской пыли,На оловянный низошел кувшин?
Кто хлебопашествует и кто удитИ кто, на лиру возложив персты,Поет о том, что времени не будет, —Почем нам знать, откуда идешь Ты?Во всех садах плоды играют соком.Ко всем Тебе прямы Твои стези:Где ни пройдешь, Ты всё пройдешь востоком —О, только сердце славою пронзи!
1919
88.
Раскрыт дымящийся кратер,И слух томится — наготове —И ловит песенный размерПереливающейся крови, —
И рифма, перегруженаВсей полнотою мирозданья,Как рубенсовская жена,Лежит в истоме ожиданья…
К чему ж — предродовая дрожьИ длительная летаргия?О, почему уста тугиеТы все еще не раскуешь?
Иль, выше наших пониманий,Ты отдаешь любовь своюТому, что кроется в туманеДа в смертном схвачено бою?
1920
89.
Мне ль не знать, что слово бродитТем, чего назвать нельзя,И вовнутрь вещей уводитСмертоносная стезя?
Что в таинственное лоноПроникать нельзя стиху,Если небо ВавилонаЕсть не только наверху?
Но, очаровать не смеяЯвной прелестью ланит,Ты зовешь меня, алмея,В мой возлюбленный гранит.
И мой дух, нарушив клятву,В сумрак входит роковой,В соблазнительную сатву,В мертвый город над Невой.
И лечу — отныне камень,Позабывший о праще,Отдаю последний пламеньТайной сущности вещей.
1922
90.
Вот оно — ниспроверженье в камень:Духа помутившийся кристалл,Где неповторимой жизни пламеньПреломляться перестал.
Всей моей любовью роковою —Лишь пронзительным шпилем цвету,Лишь мостом вздуваюсь над НевоюВ облачную пустоту.
И в таком во мне, моя алмея,Ты живешь, как некогда в стихах,Ничего кругом не разумея,Видишь камень, любишь прах.
А о том, что прежде был я словом,Распыленным в мировой ночи,Если в этом бытии суровомЕсть и память, умолчи.
1922
91.
Нет, не в одних провалах ясной верыЛюблю земли зеленое руно,Но к зрелищу бесстрастной планисферыЕе судеб я охладел давно.
Сегменты. Хорды. Угол. Современность.Враги воркуют. Ноги на скамье.Не Марксова ль прибавочная ценностьПростерлась, как madame de Рекамье.
Одни меридианы да широты,И клятвы муз не слышно никогда:Душа! Психея! Птенчик желторотый!Тебе не выброситься из гнезда.
О, только б накануне расставаньяВобрать наш воздух, как глоток вина,Чтоб сохранить и там — за гранью сна —Неполной истины очарованье.
1923
92.
Самих себя мы измеряем снами,На дно души спускаемся во сне,И некий дух себя измерил намиВ первоначальном дыме и огне.
Он в этот миг установил навекиЗодиакальный оборот землиИ русла вырыл, по которым рекиЛюдских существований потекли.
О темный голос, ты не льстишь сознанью,Ты воли извращаешь благодать:Я не хочу видений смутных граньюВо сне довременном существовать!
Что на весах у судии любогоВся участь Трои в Ледином яйце,Коль в этот стих облекшееся словоУже не помнит о своем творце?
Оно само пересекает воды,Плывет по сновидениям чужим,И утлый мир божественной свободы —Где ни приснится — неопровержим.
1923
93.
Чего хотел он, отрок безбородый,Среди фракийских возлагая горНа чресла необузданной природыТяжелый пояс девяти сестер?
Преображенья в лире? УрожаяПолуокеанического дна —Чтоб, новый небосвод сооружая,Спустилась долу вечная весна?
Но — предопределенною орбитойТы двуединый совершаешь ход,И голова над лирою разбитойПлывет по воле сумасшедших вод.
Так в чем же, наконец, живет простая,Неразложимая твоя душа,То Парфеноном полым прорастая,То изнывая в жерди камыша?
И где же сердцевина небосвода,Когда, фракийским ужасом полна,Захлестывает пояс хороводаТвоей свободы дикая волна?
И все-таки — и все-таки, немеяВ последний час, зову тебя: Психе!И все-таки системы ПтоломеяНе признаю ни в жизни, ни в стихе!..
1923
94.
Как только я под ГеликономЗаслышу звук шагов твоихИ по незыблемым законамК устам уже восходит стих,
Я не о том скорблю, о муза,Что глас мой слаб, и не о том,Что приторная есть обузаВ спокойном дружестве твоем,