Взад-вперёд ходит поршень — и это называется возвратно-поступательное движение. Поступательным движением семья уже укоренена в Сибири, но никто не знает, что будет и возвратное.
Ребёнок ползает по кровати, выглядывает в окно, на следующий день у него второй в жизни день рождения. Уже куплено немудрёное, по военному времени скромное, угощение, как вдруг окно выгибается от криков мальчишек: 2 марта до Томска доходит весть об отречении царя.
С недоверием смотрит юрист Поляков на Временный комитет общественного порядка и безопасности. Что-то в нём зыбкое и непрочное. Нет веры в конституционных демократов, не внушают доверия социалисты-революционеры, и уж вовсе не ясны социал-демократы.
Повалили по улицам люди с красными бантами, убрали со стен гимназии портрет человека с голубой Андреевской лентой поперёк мундира, с аккуратно подстриженной бородой. Пошло смутное, непонятное время, и царь Николай не видит его, потому что портрет прислонён к стене — только побелка перед глазами у государя. Скоро и его потащат на убой — в подвал с белёными стенами.
В апреле прошли выборы в губернское собрание. Юрист Поляков вернулся с голосования разочарованным — странные лозунги у власти, будто она сама себя уговаривает, убеждает в силе… А в мае неожиданно Томскую губернию поделили пополам — на Алтайскую, со столицей Барнаулом, и Томскую. И наконец, грянул переворот. До провинции всё доходит с запозданием, несмотря на стремительность проволочного телеграфа — вот ещё вчера юрист Поляков ходил на службу, а сегодня плотно задёрнул шторы на окнах. Пятьсот солдат во главе с большевиком Голиковым взяли власть.
Только задумались о том, при какой власти учиться говорить маленькому Виктору, как в мае большевики исчезли.
Растворились большевики, будто не было их, снова открыты гимназии, снова надо ходить на службу. Власть в Томске все же временная — Временного Сибирского правительства. Но на самом деле власть военная — где гарнизон, там и власть.
Дело в том, что в Сибири большевиков было немного — нет, разного народа, конечно, ссылали туда изрядно — в томскую и нарымскую ссылку окунулись и декабрист Батеньков, и анархисты Бакунин с Кропоткиным. Не один десяток революционеров глядел на тайгу в избяные окошки, да большая часть их после Февральской революции подалась обратно в столицы. Дело в Сибири решили запасные гарнизоны. Винтовка рождает власть, даже если это винтовка в руках запасного, невоевавшего или раненого солдата. Чьи солдаты — того и право.
С тревогой на всё это смотрела семья Поляковых — их класс был другой, чуждый, и от революции радости ждать не приходилось. Голода нет, но соли да спичек уже не достать.
Разлад наступает в государстве, встают заводы, и ветер гонит по улицам бессмысленные ведомости, бланки и прочую гербовую бумагу. Вся забота о быте ложится на плечи учительницы.
Вот колодка, вот заготовка для башмака — пальцы, привыкшие держать тонкое пёрышко — донести чернила до классного журнала, — сжимают толстую сапожную иглу.
В январе восемнадцатого закрыли все банки — жизнь показывала, что от нужды зарекаться невозможно. Летом 1918 года у красных в Сибири было чуть больше тридцати тысяч бойцов, у их противников — около шести тысяч, но дело в том, на чьей стороне были сами сибиряки{5}.
А Сибирь была особым местом — в тайге не повоюешь. Не русская равнина, не украинская степь — не полетишь тут на тачанке с гиканьем и свистом, не рванёшь будённовской лавой на врага. Белые держали власть крепко. Жизнь шла вдоль железных дорог да вдоль рек, сунешься на таёжные заимки со своим делом — мигом схлопочешь пулю в лоб из-за крепких стен. Над городом реял бело-зелёный сибирский флаг. Белый цвет — то снега сибирские, зелёный — то сибирская тайга. Тайга покрывала снег, зелёный треугольник был сверху, но в военные зимы казалось, что снег — повсюду. Листки газет путанны и невнятны — только Москву несколько раз берёт Белая гвардия, а уж про остальные города и вовсе ничего не понятно{6}.
В Омске осели многие столичные жители: двигаясь с Запада на Восток, они в результате своего движения оказывались «за пазухой» у Томского университета, среди служащих томских фабрик. Это был род внутренней эмиграции, пристанище на пути к Владивостоку, к отступлению и эмиграции настоящей.
Снова возник где-то рядом авантюрист Савин, чтобы промелькнуть метеором, стать предметом пересудов местного образованного общества да и снова пропасть.
Юрист Поляков читает в скудном свете керосиновой лампы газету. Спят дети, жена латает их нехитрую одежду. А в газете пишут про бывшего корнета Савина. Что норовит стать министром сибирского правительства. Высокий, с седой бородой старик с крючковатым носом — будто символ времени.
18 ноября был ещё военный парад, били солдатские сапоги в булыжник на Ново-Соборной площади — праздновали годовщину образования Российского правительства. Но вот настал декабрь девятнадцатого года, и Красная армия вошла в город — Советская власть воцарилась «всерьёз и надолго». Нету другого правительства, кроме Совнаркома, нету начальников, кроме комиссаров.
В этот момент юрист Поляков понял, что не быть ему юристом при новой власти. Только цифры его спасут, только цифры не врут и полезны всем — и белым, и красным. Так совершилось превращение юриста в бухгалтера. Всю жизнь будет он потом подводить балансы, стучать костяшками счёт, складывать и делить, умножать и вычитать. Такова неумолимая логика революции — чиновный люд сгибается перед новыми хозяевами жизни.
23 мая 1920 года в городе устроили первый субботник. «Бывших» тоже выгнали на улицы — убирать и чистить. Поляков на митинг после субботника, разумеется, не пошёл и хриплое гудение труб слушать не стал. Понемногу он начинает думать о новом движении — теперь уже возвратном — в европейскую Россию, в столицу.
А пока он идёт по улице, взяв сына за руку. Держать руку надо крепче, потому что шум и гам в Томске — приехал из Москвы Калинин. Фыркает и чадит трофейный автомобиль, переживший все перемены власти. Трясётся в нём человек с бородкой. Толпа напирает, но московский гость уже скрывается за дверями губкома.
Отец смотрит на автомобиль, разглядывает крылья, дрожит ноябрьский воздух над капотом, исходит машина паром. Отцу нравятся автомобили — в них совершенство техники. А сыну пока всё равно, он переминается с ноги на ногу, холодно, валенки худы, и хочется домой.
Автомобиль с хмурым шофёром, стоящий под охраной чекистов, остаётся за спинами отца и сына. Они идут домой, а бухгалтер Поляков думает: надо менять жизнь. Он думает, что настала пора движения возвратного — в Москву, в Европу. Эго во время войн и революций жить нужно в провинции, укрыться от бури, спастись от голода, быть ближе к ниве, к спасительному лесу. Там не подвернёшься под горячую руку, там найдёшь кусок хлеба. А когда налаживается мирная жизнь, когда разворачивается производство — интереснее всего в столице.
Наступает время возвратного движения, возвращения на европейский перекрёсток, поиска нового места в жизни.
Они уезжали из Томска в 1922 году, отчасти подгадывая к тому, чтобы мальчик пошёл в школу в Москве.
В Томске стучали прикладами по окладам икон, сдирали позолоту и конфисковывали церковную утварь. Вставало солнце новой жизни, и какой она будет — не знал никто.
Вокзал был стар, со следами от пуль в штукатурке. На Тайге они пересели на прямой поезд — через Тайгу ходили долгие поезда, первый и второй.
И вот они движутся к Уралу. Как непохоже это путешествие на то, давнее, что привело их в Томск. Теперь жизнь всё так же неустроена, а страна вокруг — совсем другая, неласковая к «бывшему» человеку. Слово «бывший» — как родовое проклятие, и делать нечего, ничего не вернёшь. Глядя на мелькающие за окном деревья, они прощаются с этой землёй.