— Желаю удачи.
«Как там Федор? Как яхта?.. Долбанут каким-нибудь краном и все — зря ехали. Как тогда в Касабланке… Пробьют корпус, мачту поломают, с них станется… Грузят, как картошку, а на воде качнет, вот тебе и пожалуйста…»
Яхту, «американку», сделанную под заказ в Соединенных Штатах, оснащенную синтетическими парусами должны были доставить пароходом из Одессы. Сопровождающим ехал Федор — шкотовый Тимира.
«Хорошо, что Федор там, хоть чужих не подпустит… А оставь без присмотра, ведь разломают все черти, разнесут по винтику, и следов не сыщешь!..»
Федор Шутков десять лет отслужил матросом на флоте. Деревенский мужик, образование — сельская школа, но крепкий, здоровье богатырское. Ручищи здоровенные, черные, масло и солярка въелись в кожу — не отмоешь. Пальцы, словно грабли, — не сходятся. Глаза хитрющие, брови пшеничные. На флоте был мотористом. Целый день над ухом дизель тарахтел, оттого Федор глуховат и слова коверкает на свой лад. Не компас у него, а «контас», крейсер — «кейсер», «голокладущий», вместо главнокомандующий…
Служил он на разных морях. Везде побывал. Воевал на «Охотнике». Однажды судьба занесла его в Севастополь, на адмиральский катер. На катере ходили редко, в основном простаивали ошвартованными. Федор заскучал от такой жизни. И как-то подвернулся случай. Адмирал поднимается на борт, экипаж во фронт. Федор возьми и крикни:
— Товарищ админар, какафки не хотите?
— Это еще что? Да ты пьян!.. Да ты знаешь, куда я тебя сошлю? Где ты и не был никогда… Во Владивосток!
А Федор вытянулся во фронт, отвечает:
— Тарищ админар, та я быв там…
— Ну, тогда… в Таллин!..
— Та я и в Талне быв…
— А где ж ты, шельма, не был?
— В Муранске!..
— Ну вот и отправляйся в Мурманск.
— Слухаюсь!
Как демобилизовался, не смог без моря, затосковал, пошел на гоночные яхты матросом. Стал гонять матросом на «шестерках». Силища в руках медвежья и вес подходящий — под восемьдесят. Отборочные соревнования на Олимпийские игры в Хельсинки прошел. Но не поладил с тренером. Все из-за пустяков… Устроил цирк. По тросу вверх на одних руках, двенадцать метров… на спор за бутылку. А тут тренер идет. Ты чего устраиваешь? Федор за словцом в карман не лез, выдал по-флотски лаконично… Тот и пригрозил: ты, мол, у меня заграницы не увидишь… И не взяли…
— Трагедь, — вздыхал Федор. — Тю-тю Альпада…
Чуть не запил тогда с огорчения. И тут прибегает приятель:
— Выручай, — говорит, — у нас бегуна не хватает в команде… Всю дистанцию бежать не надо, главное стартовать, для протокола, а там сойдешь, где захочешь…
Федор долго раздумывать не стал.
— Выручить можно… А тапочки дашь?
— Конечно, любой размер, только выручай…
— Ну ладно, давай тапочки.
Вышел на старт, побежал…
Погода хорошая, солнышко светит, бежится в охотку, дистанция десять километров. Прибежал первый, вот его и включили в сборную. А бежал-то за тапочки… В Хельсинки в забег его не поставили, так что пошел к яхтам, а навстречу тот тренер «парусник», который его «зарубил».
— Ты как здесь?
— Та я в команде.
— В какой это команде?
— Легкокотлетов…
Ну что тут скажешь?..
Сашка вернулся, плюхнулся в кресло.
— Москвичка она, живет в Сокольниках, не замужем. Вот телефончик дала… Что с тобой?
— Что?
— Ты ж нездоров.
— Почему?
— Да посмотри на себя. На тебе лица нет. Зеленый весь…
— Да?
— Подожди, я сейчас зеркало попрошу. Сам увидишь… Дианочка! — он махнул рукой. — На минуточку!
Подошла стюардесса, красоты необыкновенной.
— Что случилось?
— Дианочка, можно зеркальце?
— Пожалуйста. — Тонкая ручка извлекла из кармашка маленькое складное зеркальце. — Что-нибудь еще?
— Водички…
— Сейчас. — Она повернулась и пошла по проходу.
— Ух, черт возьми, — провожая ее взглядом, выдохнул Сашка. — На, смотри.
Тимир покосился на свое отражение.
«Да, вот этой складки на лбу раньше не было… Уже тридцать три. Возраст Христа… Пора свершений…»
— Может, таблетку? — не унимался Сашка. — Доктора позвать? А то от тебя слова не добьешься… Помирать будешь и то, небось, промолчишь.
«Кто много болтает, тот всю силу выбалтывает», — вспомнил Тимир слова отца. — В 41-м стали приходить от него письма, с матерью читали-перечитывали их по многу раз, отец оборонял Ленинград. А в 44-м пришла похоронка — пал геройской смертью при прорыве блокады…