— Тебе чего? — спросила она, как всегда немного в нос.
— Слушай, давай этот портфель у тебя немного полежит.
— А там что? — весело спросила она. «Счастливая», — позавидовал я ее безгрешности.
— Там-то? Спички, — с напускным равнодушием ответил я.
— Одни спички и больше ничего?
— Больше ничего, — сказал я облегченно.
— Покажи.
Я, опасаясь и одновременно гордясь, открыл портфель.
— Ух, ты! А где это ты взял столько спичек?
Вот ведь зараза, уже что-то учуяла. А я-то думал, обойдется без расспросов.
— А ты честное ленинское никому не скажешь?
— Честное.
— Украл.
— Ух, ты! И как это понимать? Ладно уж, не буду. Мы их можем спрятать за пианино. А когда ты за ними придешь?
— Не знаю.
— Учти. Я могу взять их ненадолго.
— Хорошо, завтра, — сказал я, чтобы отвертеться.
— Не забудь! — сказала она.
Наташка — хороший друг, и я на нее не в обиде. Все-таки она две недели терпела. Мне настолько не хотелось вспоминать о ворованных спичках, что я и думать забыл о данном слове. Когда-нибудь это должно было кончиться.
Однажды утром я проснулся и понял: что-то не так. За шкафом, разгораживавшим комнату на как бы спальню и детскую, быстро и невнятно говорили папа с мамой. Но некоторые слова в этой скороговорке я бы понял даже с морского дна. Они говорили что-то такое:
Мама. Халя-маля-СПИЧКИ-халя-маля-ВОВКА.
Папа. СПИЧКИ? — трах-тиби-дох-СПИЧКИ-ВОВУЛЕ?
Мама. НАТАШКА-халя-маля-ПОРТФЕЛЬ-ПИАНИНО.
Папа. Трах-СПИЧКИ-тиби-дох-СПИЧКИ-тиби-дох, НЕ БУДИ-ОН СПИТ.
Мама. СПИЧКИ-халя-маля-халя-маля-Я ЕМУ ПОКАЖУ-СПИЧКИ.
Я еще вполне умещался поперек маминого колена. Вполне. И все бы ничего, если бы от этих, сознаюсь, иногда неизбежных экзекуций страшно, до слез не страдал папа.
— Какой-то не мужик, а баба навязался на мою шею. Ты долго еще будешь мешать мне воспитывать ребенка? — свирепела мама. — Ишь ты! Добренький какой! Ha-ко вот, сам воспитывай, только потом не жалуйся, что выросли ворами. Всех детей мне перепортил!
Мам! Мама! Слышишь меня? Спи с миром — не выросли мы ворами.
Участковый Жиганов
С некоторых пор детскую беседку заняли воры — Суя, Перепуля, Барон и Мирок. Говорят, их Берия выпустил из тюрьмы. Вокруг — шустрит ребятня помельче. Мирок — самый уважаемый. Он автомобили крадет. Живет, кстати, в одном подъезде с моим дружком еще по детскому саду Мишкой К. В последнее время Мишка прямо влюбился в него. От бандитской беседки не отходит, когда со мной здоровается, как будто одолжение делает — ба-а-альшой вор! Брат говорит: шестерит твой Мишка у блатных.
Однажды Мирок приехал во двор на угнанной полуторке. Когда он отвалил борт, мы увидели в кузове три мотоцикла. Они беззащитно лежали на боку, как краденные бараны. По рыжим подзаборьям и заплеванным подворотням пошла гулять великая Миркова слава.
Если правду сказать, мне тоже немного нравились наши блатные. Такие татуировочки у них и вообще. Мы с Аркашкой тоже решили обязательно сделать себе по наколке. Ну, такие не очень большие, лучше всего одну какую-нибудь букву с точкой. Вообще-то я хотел наколоть якорь, но боялся, что его сразу заметят. А небольшую букву можно. Пусть гадают, в кого ты влюблен.
— Не выйдет, — сказал Аркашка, — сегодня ее так зовут, а завтра…
— А я не собираюсь ей изменять.
— В жизни всякое бывает, — вглядываясь в дали будущего, мудро сказал друг…
Над шестерками своими блатные иногда зло и жестоко шутили, а прочую дворовую мелюзгу никогда и пальцем не трогали. Однажды у нашего участкового украли они его пестоль. И так незаметно, что он и не рюхнулся. Он после напился, пришел во двор — плачет, слезы прям текут.
— Ребят, отдайте пестоль! Христом-Богом молю. Меня ж посодють.
— А ты в кобуре смотрел? — издевательски спросил кто-то.
— Смотрел, — понуро сказал он.
— А ты еще посмотри, может в первый раз как-нибудь случайно не заметил?
— Да вот же кобура, — расстегнул он кобуру.
— А ты разве в кобуре-то пестоль носил? — спросил другой.
— А что же? Конечно, пестоль.
— А я думал, тебе баба туда бутерброды дожит. — Шестерки подхалимски заржали.
— Ну зачем? В кобуре пестоль был, — сказал участковый Жиганов и стал совать им в нос пустую кобуру. — Вот в этой кобуре.