Я сидела, пила чай и смотрела в окно. Уже почти совсем рассвело. По шоссе туда-сюда шныряли машины. Редкие. Издавали еле слышные отсюда, из «Бистро», вопросительные стоны. Гуляющие стихли. Я посмотрела на часы: полвосьмого.
В «Бистро» вошла молоденькая стройная девушка с обиженными пухлыми губами. Сменщица, наверное, Ленкина. Не глядя на меня, она зевнула, зашла за прилавок и скрылась за дверью.
Тут же появилась Ленка. Она улыбалась и несла два больших бело-синих пакета с красной надписью «Моя семья».
— Поехали.
Я взяла у Ленки один пакет, который оказалась очень тяжелым. Ленка запаслась по полной. Мы вышли из заведения и направились к машине, которая стояла метрах в тридцати. Я оглянулась на дом, в котором гуляли этой ночью. Он был точно такой же, как мой. В «моем» окне (второй подъезд пятый этаж) горел свет. Ленка внезапно остановилась:
— Ба-а-а-а-ляхин фантик! Вот тебе и Карма!..
Я посмотрела на Ленку, потом на мою «Ниву», на которую смотрела Ленка. Боковое, правое заднее стекло было разбито.
— Вот сссуки! — сказала Ленка.
Я бросила пакет и подбежала к машине. Большой сумки не было.
— Что сперли? — спросила Ленка.
— Все, — ответила я. — Там пять тысяч баксов было. Последних.
Ленка завела глаза влево вверх и, мыча, сделала ими круг — через небо — вправо вниз.
— Здравствуй, новая жизнь, — сказала я.
Даже плакать не хотелось. Я достала пачку «Vogue». Она была пустая:
— И сигареты кончились.
Зазвонил мобильник. Ровно через секунду. Как в дурном фильме. Стечение обстоятельств в стиле экшн. Я посмотрела на номер. Это был номер Аладдина. Закапал дождь. Все правильно. Еще не хватало, чтоб начались месячные, землетрясение и война с Китаем.
— Привет, Аладдин…
— Привет, Евдокия. У меня плохие новости, извини, конечно. Ты где?
— Далеко, в Соснянске.
— Это хорошо, Евдокия. У тебя алиби.
Аладдин молчал и как будто бы обиженно сопел в трубку.
— Что случилось?
— В общем… Короче, Храп устроил корриду.
— Что?!
— На Тимурыча наехал со своими киндерсюрпризами… Пристрелил он Тимурыча.
— Как?!
— Не знаю, насмерть или нет. Их было трое, в смысле — Тимурыч и еще двое. Охранники, наверное. А может, и не охранники. Ну, они к твоему магазину подъехали. Эти… гангстеры, б…дь, тоже подъехали. Человек шесть-семь. Не знаю точно, сколько. Начали говорить. Разговор не получился. Ну и начался тут… вестерн, б…дь. Извини, что матерюсь. Нервы, б…дь.
— Ничего…
— Ну и вот. В общем, Тимурыча и этих двух увезли в больницу. И храповских колобков тоже троих увезли. А Храп, говорят, удрал, б…дь…
— Насмерть? Насмерть убило тех?..
— Вроде, да. А эти трое, Вахины, говорят, в реанимации. Я этого всего, сама понимаешь, не видел… Одни слухи кругом. На ушах город стоит. Теперь нас всех тут так поимеют… Представить страшно. А у тебя там как дела?
— Нормально. Деньги все украли.
— Ш-шайтан! Смотри, если надо, дам. Я вообще-то, ты знаешь, в долг не даю. Но тебе, Евдокия, дам. Ты все-таки мне друг, Евдокия. Ладно, пока… Посадилов тут ко мне приехал. Привет ему передать?
— Передай.
— Ладно. Передам. Пока. Звони, если что.
— Спасибо, Аладдин. Пока.
Я посмотрела на Ленку.
— Все, Ленок, путем.
— Еще что-нибудь?
— Да. Стреляли…
— Так… Потом расскажешь. Сейчас заедем ко мне, возьмем деньги. У меня пара тысяч в заначке есть. Стекло вставим. У меня здесь в сервисе ребята знакомые. Как же ты деньги-то в машине оставила?.. Как дитя, ей богу… Это когда стекло-то били — это ж твое было… На счастье, блин. Деньги эти, конечно, уже не найдешь… Но ты не огорчайся. Вещички мои будешь носить: мы с тобой одинаковые. А хуже уже ничего не случится. Самое худшее уже случилось. Главное — живы и здоровы…
— Как выяснилось, не все.
— Так, чтоб все, не бывает. Поехали.
9. Прыжок Тарзанихи
В Крестах мы с Ленкой были к полудню.
Когда въезжали в деревню, выглянуло солнце. Поулыбалось нам пару минут через застиранную ситцевую кисею октябрьского неба и скрылось.
Мама, встречая нас, засуетилась, стала топать туда-сюда по половицам избы. «Топтыша», — подумала я. Подумала — и чуть не разревелась. Хотелось улыбаться и беззвучно реветь. Не знаю от чего.
Ленка разомлела. Улыбалась во все зубы и зевала.
В избе пахло мытым полом и каким-то аккуратным и мудрым стариковским одиночеством. Целомудрием вечности, что ли… Наверное, так будет пахнуть в раю. Никакими не райскими цветами, а как в простой русской избе, где живет мама.
Посидели за столом, поели Ленкиных разносолов. Попили пива. Поболтали. Ленку прорвало на анекдоты. Мама все больше слушала, улыбаясь, качала головой. О моих бедах я ей, разумеется, ничего не говорила. Сказала: отпуск. Пару недель дали отдохнуть и отоспаться.
Потом мы с Ленкой легли спать. В обнимку на печке. Проснулись в темноте. Вышли, погуляли по деревне. Кое-кого встретили из местных, обменялись новостями: в основном — кто помер, кто еще жив. Новости в стиле «Рашн ньюс». Вернулись, опять поели. Опять легли спать.
На следующий день — все тоже самое. Я чувствовала, что постепенно прихожу в себя. Мобильный я отключила еще по приезде и даже не пыталась включать.
За столом и во время прогулок Ленка все время болтала про то, как все будет хорошо. И мне становилось все лучше и лучше от ее болтовни, от мелкого октябрьского дождика, от маминого топтания.
В воскресенье вечером Ленка уехала. Я подвезла ее до электрички. «Через пару недель увидимся», — сказала она.
— Увидимся, — повторила я.
Я вернулась в дом и заснула.
Так прошло десять дней. Трижды я ходила на кладбище. Посидела у родных могил, очистительно поплакала. Поплачешь на могиле — и вымывается из тебя скверна.
Октябрь тоже плакал. Он выдался теплым и дождливым. Дождик шел мелкий, шуршал, как будто кто-то от скуки или в задумчивости пересыпает небесную крупу. Пахло мокрым палым листом, сладко, с карамельным привкусом. Или как чернильной промокашкой в детстве. Регулярно выступало солнце. Часа на два. И опять начинало моросить. И моросило, моросило…
В лесу было много грибов. Вроде бы давно октябрь — а грибов, как в сентябре. И дух в лесу стоял словно бы грибной. Странно. Все странно стало на этом свете.
На одиннадцатый день моего пребывания в Крестах я в очередной раз сходила в лес. Затем — на кладбище. Вернее — на погост. Постояла у могилы бабушки. Теперь мне уже не плакалось — думалось. Раньше что-то темное мешало думать о хорошем. Слезы вымыли темноту — и стало светлее. Не торопясь побрела домой. У кладбищенской ограды нащупала в кармане плаща мобильник, автоматически, не задумываясь, включила. МТС плохо, но брал. Включила — и даже вздрогнула. Высветилось: получено тридцать три сообщения. Все тридцать три — от Аладдина. Получалось, что он писал по три раза в день.
Сообщения были примерно одинаковые:
«Евдокия, привет. Срочно перезвони! Аладдин».
Или:
«Есть важная информация. Где ты есть? Перезвони срочно. А.»
Или просто:
«Перезвони!»
Было и такое, без знаков препинания:
«Перезвонишь ты б…дь или нет!»
Я перечитала все сообщения. Поймала себя на том, что хочу угадать: хорошее сообщит Аладдин или плохое. Внутренне я уже решила: если узнаю или даже почувствую плохое, не буду звонить. Последнее, тридцать третье сообщение было следующее:
«Евдокия! Звони срочно. Мой московский номер 319 27 19. Моб. тот же. А».
Странно. Может, Аладдин у своих братьев? Я подумала, прошлась вперед, пока на связи не высветилось еще несколько квадратиков. Почему-то здесь, на погосте, лучше всего связь была у старой засохшей треснувшей ивы, вросшей в старую ограду. Раньше, в моем детстве, здесь висела тарзанка. Ива тогда еще была сильной и зеленой. Самым крутым трюком было раскачаться и, когда тарзанка над забором, — сигануть через забор. Прыгнешь раньше — можно долбануться об забор. Промедлишь — упадешь раскорякой в крапиву. Надо поймать точку над забором. Тогда улетишь далеко. Мы так и прыгали: кто дальше. Это называлось: тарзанить. Я прыгала дальше всех девчонок и многих мальчишек. Меня даже одно время так и называли: Тарзаниха.