— Слушай. Мне надо ехать. Ты остаешься или поехали?
— Поехали. Мне тут нечего делать.
— Я вижу. Пошли?
— Пошли.
Роберт налил мне вина и себе чачи. Полстакана, много.
— На посошок?
— Ага.
Мы чокнулись и выпили. Роберт даже не поморщился. Закусил ложкой салата «Космополитен».
— Ты много пьешь и совсем не пьянеешь, — сказала я.
Он усмехнулся:
— Это все баловство. Сейчас бы пыхнуть.
— На, — я протянула ему пачку сигарет.
Он опять усмехнулся. Я заметила в сумерках, что усмешка у него какая-то скрыто пьяная. Вроде, человек трезвый, а что-то не то. Мне стало немного страшно. И почему-то жаль Роберта. И страшно, и жалко. Жалко человека, за которого страшно, потому что он непредсказуем. Наверное, так. Наверное, это чувство знакомо половине россиянок. «Будет вот у тебя такой муж, — пронеслось в голове. — И будешь всю жизнь жалеть и бояться, бояться и жалеть. А в перерывах — ненавидеть».
— Я бы травки пыхнул, — сказал он, тем не менее, закуривая.
Я быстро посмотрела на Роберта. Он без усмешки посмотрел на меня.
— Да не бойся ты. Я не наркоман никакой. У нас принято. Понемножечку. Этикет. Трава — это нормально. И кокс — нормально. Это же все не синтетика. Знай меру — и все будет хорошо. Лучше, что ли, самогонкой этой уедаться? Лучше?
— Да нет. Лучше вообще…
— Вообще — это только святые вообще. А эти твои друзья через пять лет такой хронью станут — не узнаешь их. И Сенька тоже…
Мы вышли из калитки и молча пошли вдоль забора. Высокого, многократно крашенного, зеленого, казавшегося то ли мшистым, то ли пластилиновым в надвигающейся темноте. И синевато-пепельным.
— Кажется, станция в другой стороне, — вдруг остановилась я.
— Мы к шоссе идем. Сейчас поймаем кого-нибудь и приедем в два раза быстрее.
— Дорого.
— Не парься.
Мы опять пошли молча.
— У меня месяц назад отец погиб, — вдруг сказал Роберт.
— Господи! — вырвалось у меня. Я не знала, что еще сказать. Хотелось, очень хотелось: «Бедный!» И об отце, и о Роберте. Нет, лучше так: «Бедные!» Но я не сказала.
— Он дипломат… Был… дипломатом. Работал в Штатах. В посольстве, потом — в ООН. Поехал в отпуск. Он всегда летал в отпуск куда-нибудь на Карибы. На Ямайку, например, или на Доминикану. Брал меня с собой. На Доминикане мы в том году были. Ты не была на Доминикане?
Никакой издевки в голосе. Просто: была или не была?
— Нет, конечно. Я нигде не была… Это… где?
— Остров. Напополам с Гаити.
— А-а-а…
— Он любил дайвинг.
— Что любил?
— Нырять в океан. Отец был фанатом дайвинга. Меня тоже пристрастил. Там, в океане, знаешь, как хорошо!.. Как в раю, наверное. Хотя… В раю скучно, а там нет. В этом году он без меня поехал. Нырнул. Что-то там… Ну и… В общем, погиб. Сорок пять лет.
— А мама?..
— Они разведены. Она сейчас американка… У нее новый муж — ресторанный папа в Лас-Вегасе… Полное животное. Но богат.
— А-а-а…
— Вон шоссе уже.
— И ты теперь один?
— В общем, да. Есть, конечно, мать. Но она в Штатах, и у нее трое своих. Десять, восемь и три. От животного. Я к ней езжу. Все нормально. Деньги она мне высылает.
— Так, может, тебе переехать в Штаты?
— А что я там буду делать? Официантом устроюсь у отчима? Они зовут, но я не хочу. Я там был. Раз десять, наверное. Г…но страна.
— Почему?
— Там все ясно. Типа как… тебе вот голую ж… показали с надписью «голая ж…», улыбаются во всю моську и говорят: «Это, сэр, — голая ж…». Понимаешь? Извини.
— Ничего.
— А что дальше-то? Ну, ж…, ну голая… И что? Смысл? «Простое, как мычание»… Понимаешь?
— Наверное, хотя… Я ведь ничего этого не видела.
— Некоторым нравится. Многим. Да почти всем. А мне нет.
— А что ж ты хочешь делать?.. Вообще — в жизни.
Роберт помолчал, немного качнулся на ходу, толкнув меня. Теперь было видно, что он все-таки пьян. Возможно, чтобы опьянеть, кроме пол-литра чачи, ему нужны были какие-то дополнительные ощущения.
— Извини, — сказал он.
— Да ладно… Ты ничего, в порядке?
— Не бойся, я в порядке… Вот еще… американский разговорчик. «Ты о’кей?» — «Я о’кей. А ты о’кей?» — «Я тоже о’кей» — «Тогда о’кей!» Думаю, ничего.
— Что — ничего?
— Ничего не хочу я в этой жизни делать. Я — типа Печорина с Онегиным. И с Обломовым до кучи.
— У тебя просто… несчастье. Вот ты и говоришь так.
— Да нет. Я — сдулся. Тебе сколько, восемнадцать?
— Да.
— А мне двадцать два. Ерунда, конечно. Не возраст. Но я уже все. Я знаю, что все. Заканчиваю вот МГИМО. Возьмут меня клерком в МИД. Потом пошлют в посольство какой-нибудь республики Свазиленд. Через пять лет из Свазиленда переведут в Танзанию. Из Танзании — в Буркина-Фасо. Карьеру можно закончить послом, например, в Малайзии. Все.
— Так это же интересно! Мир посмотреть. Я бы…
— Да видел я его, этот мир… Только и интересного: под водой и когда дорожку кекса схаваешь. Шучу.
Мы подошли к шоссе, и он стал, слегка покачиваясь, голосовать. Сразу подъехал «Запорожец». Роберт махнул рукой. По ходу движения. Дескать: проезжай дядя. Дядя все-таки притормозил, высунулся в окошко, крикнул злобно, точно делая одолжение:
— Ну? Куда?
— В Копенгаген, — ответил Роберт.
Шофер с ненавистью посмотрел на Роберта, потом — на меня, мотнул головой, процедил: «Ш-ш-шалавы!» — и, тарахтя, как трактор, уехал.
— Там, в этой барокамере, даже не поговоришь, — сказал Роберт.
Остановилась старая «Волга». Шофер «Волги» был похож на маленькую ссохшуюся лысую обезьянку. Испуганно-затравленную. Как будто на ней все время ставят опыты, и она каждый раз ждет очередного. Обезьянка ничего не сказала, только вопросительно-испуганно посмотрела на Роберта.
— Фрунзенская, — сказал Роберт.
— Метро? — с ужасом спросила обезьянка высоким тенором.
— Рядом. Фрунзенская набережная, 12…
Обезьянка отчаянно размышляла, глядя отчего-то на меня.
— Это где «Фитиль»?
— Почти.
Обезьянка думала, приоткрыв свой серый ротик.
— Поехали. Не обижу, — сказал Роберт.
Обезьянка глубоко вздохнула:
— Садитесь.
Мы сели на заднее сиденье. Поехали. Почти совсем стемнело. Шофер молчал, иногда тяжело вздыхая, мы тоже молчали. На въезде в Москву шофер спросил:
— Я заправлюсь?
— Конечно, — сказал Роберт.
На заправке шофер вышел. Роберт посмотрел на меня, взял меня за руку:
— Ты очень хороший человек, Дуся. Ты сама не знаешь, какой ты хороший человек. Редкий человек.
Я видела, что глаза у него влажные. Он медленно поднес мою руку, левую, к губам и поцеловал ее. Косточку безымянного пальца. Зажал косточку между горячими губами и несколько секунд не отпускал. Потом посмотрел мне в глаза и улыбнулся.
— Спасибо, — прошептала я и заплакала.
Больше никто и никогда не целовал мне руки.
(Продолжение следует.)
Михаил Садовский
Снимки в бархате альбома
«Аллея тёмная густая…»