Пуздрыкин подвинул Лере стул и сочный, утянутый юбкой в облипон зад плюхнулся на предложенное место. Не без удовольствия Петр Петрович заметил, что майка девушки эльбрусилась его любимым третьим размером. Не прошло и трех минут, как, не ожидая приглашения, с другой стороны стола порожний стул заняло не менее, если не более неземное создание. Пуздрыкин от неожиданности захлопал глазами: «Тоже третий! — чуть не возопил он от счастья. — Вот покучу!»
Дабы не утомлять читателя скучным описанием пира, скажу лишь, что еще долго после того дня директор «Семейного», пряча от посторонних взоров выручку, поминал добрым словом столицу и ее обитателей.
Никогда еще Петр Петрович не был так счастлив. Учтивость обеих барышень поражала. Стоило ему подумать: «А не предложить ли мне им ночлег и свою защиту?», как прелестницы уже куда-то его нежно вели, стоило ему заикнуться об очищающем чресла душе, а девушки уже натирали могучие волосатые плечи и грудь Петра Петровича чем-то приторно-противным.
Часу в пятом утра Таня откинула с груди тяжелую мужскую руку, сползла с кровати и, цепляясь за разбросанные по всей комнате подушки и простыни, прошествовала на кухню. Ее сотрясал озноб. Она сегодня выпила годовую норму, а хмель брал вяло. В поисках спиртного она прошла к столу. Прошерстила взглядом небольшую горку пустых бутылок. Подняла одну и лизнула горлышко. Пахло еловыми шишками. Просеменила по холодному полу на убогую кухоньку гостиничных апартаментов. Открыла холодильник, шкафы — пусто. Вернулась в комнату.
— Эй, ушастик. У тя еще выпить че-нить есть? — потянула Таня гостя за ухо.
Уши Пуздрыкина неожиданно свернулись в трубочку. Он открыл один глаз и блаженно им улыбнулся. Вновь захрапел.
— Млять! Че ж делать-то? Колотит-то как…
Тут Таня вспомнила, что видела на плече мужчины какую-то сумку. Вышла в коридор. Синий Пуздрыкинский баул болтался в прихожей на крючке.
Таня сняла сумку. Расстегнула молнию и запустила руку в пахнущую носками вещевую утробу. Рука сразу уперлась в холод стекла.
Потянула. Откупорила. Занюхала. Отпила.
Дрожь прекратилась в момент.
Последний раз Пуздрыкин так ощущал себя в тот день, когда ему все же удалось каким-то чудом перевезти на тещину дачу шкаф, чугунную ванну и много чего еще. Сердце его колотилось, руки тряслись, зрение отказывалось зреть. Елизавета тогда бегала к соседям, побираясь аптечкой. Сейчас же вблизи не наблюдалось никого, кто бы мог привести Пуздрыкинский организм к миру. К конфликту органов примешивалось чувство стыда. Пуздрыкин не только не помнил когда и кто посадил его на поезд, но главное — когда и кто осушил тещину бутыль? Он точно помнил, что дал себе зарок — не притрагиваться к ней до конца путешествия. Странность содеянного состояла в том, что сама бутылка наличествовала, а вот ее содержимого не наблюдалось. С минуту попинав себя за утерю бдительности, Пуздрыкин припомнил подробности вчерашний вечера со всеми его вишенками и клубничками, и слегка взбодрился. А взбодрившись, решился на поступок.
«А! Похрен! — подумал путешественник. — Из крана налью».
Приподнялся, чтобы сделать шаг к купейной двери и тут вступило. Перед глазами побежали круги. В ушах зашумело. Пуздрыкин выронил бутылку. Прилег. Так до города и ехал, пока проводница не объявила — столица.
Пуздрыкин поднял бутыль. Прошел к титану и стал цедить из него воду. Мутностью и желтизной она ничем не отличалась от той, что дала Марья. Петрович заполнил емкость и, пошатываясь, пошел в купе.
— Тсс, совсем плоха, — встретила его шипением теща. — Привез?
Пряча глаза, Пуздрыкин протянул ей бутыль и билеты.
— Это-то зачем? И так вижу, что ездил. Вон как сбледнул с лица.
Теща прошелестела к одру дочери, откупорила бутыль и отлила немного в стакан. Понюхала. Отпила.
— Фу ты. Углем пахнет и… спиртом, кажись.
Пуздрыкин закашлялся.
— Ну-тка, подсоби. — Попросила теща, хватаясь за обездвиженную голову Елизаветы Петровны. Пока теща вливала по капле в онемевший рот дочери воду, Пуздрыкин стоял возле кровати, обхватив руками изголовье любимой жены. Что-то давно забытое в этот момент шевельнулось в нем. Не ожидая такого безволия, он отвернулся, уставившись в окно. Из его сизого, бесцветного глаза выползла и, дрожа, закачалась на веке тщедушная слезинка.
Он зашмыгал носом.
— Да отпусти. Пусть ее лежит. Теперь только бог поможет. — Заговорила теща, с неожиданно теплыми нотами в голосе. — Не ожидала я от тебя. Думала, не такой ты. А вон, оказывается как. Можешь.
Упрятав в край фартука лицо, теща пошла из комнаты вон.