И вот Горький на площади. Суровый, непреклонный, величественный. Почему-то в бронзовом изображении писателя не было той доброты, которой он согрел очень далекого читателя в занесенном снегами чукотском селении Улак.
Эта площадь была мало знакома Кайо в теперешнем ее облике. Потребовалось некоторое время, чтобы начать правильно ориентироваться.
За станцией метро зеленел парк. Если идти этим парком…
Теперь Кайо понял, как ему идти.
Он медленно двинулся по аллее.
Вот так он шел той поздней осенью и думал с горечью, что жизнь для него кончилась: доктор только что сказал, что он болен туберкулезом. Рушилась жизнь, ясно было, что не видать ему университетского образования, да об университете он уже и не думал, а лишь горько сожалел, что заболел на далекой чужбине.
В тот день думалось о себе как о самом несчастном человеке на земле, которому судьба приготовила самые жестокие испытания и беды. Почему именно на нем сошлось все — и сиротство, и болезнь, от которой, как он слышал, нет настоящего хорошего лекарства? Потрясенный диагнозом, он спросил у сухонького старичка профессора, сколько можно протянуть с этой болезнью?
— Все зависит от вас, молодой человек: с туберкулезом можно дожить и до глубокой старости.
«Можно сгореть и в несколько месяцев», — про себя продолжал его мысль Кайо.
А какая была прекрасная осень! Было тепло, листья, правда, уже пожелтели, но еще держались на деревьях. Город, который становился близким и понятным Кайо, словно сочувствовал ему, шепча листвой ласковые слова.
Вот в этом парке, протянувшемся от Кировского проспекта к Зоопарку, к разрушенному угловому дому на Мытнинской набережной, где предполагали устроить студенческое общежитие, Кайо тогда нашел скамейку.
Скамейка была точно на том же месте. А может быть, это другая скамейка — ведь прошло двадцать с лишним лет, сколько народу пересидело здесь, сколько краски было намазано, а потом стерто!
Кайо подавил искушение сесть на скамейку. Нет, надо идти дальше, посмотреть, что стало с домом, который разбирал студент Кайо, кашляя от кирпичной пыля и еще не подозревая, что этот кашель от болезни, угнездившейся в его легких.
Когда Кайо впервые шагнул за забор, отдалявший от улицы полуразрушенный дом, он словно шагнул назад, навстречу прошедшей войне. Он снова слышал хруст щебня под подошвами, тяжелые солдатские шаги в тишине настороженных девятисот ночей, когда каждая минута, каждая секунда могли принести смерть в любой дом.
Рядом с Кайо работали вчерашние фронтовики, ставшие студентами. Почти все они носили военную одежду, солдатские гимнастерки, офицерские кителя. Работали они на разборке дома сосредоточенно, добросовестно, без лишних слов. И вот один из них, у которого на кителе было два ордена Отечественной войны, тихо позвал Кайо и велел сходить к коменданту, отставному военному.
Комендант, сидевший в крохотной каморке, понимающе кивнул и тяжко вздохнул. Он взял большой серый мешок и пошел за Кайо.
Студент-офицер сидел на груде кирпичей и курил. Большой лист газеты лежал в его ногах, придавленный кирпичом. Когда ветер пошевелил край газеты, Кайо увидел обрывок женского платка и осколок гладкой белой кости. Сначала он ничего не мог понять, а потом, когда догадался, волосы от ужаса взмокли и на лбу выступила испарина. Студент-офицер покосился на Кайо и сочувственно сказал: «Ладно, иди. Как-нибудь справимся».
Кайо отошел.
И в дальнейшем он каждый раз содрогался, когда находил что-нибудь подобное среди груды разбитых кирпичей и щебня.
Сейчас здесь была широкая набережная, а на углу стоял красивый большой дом с табличкой «Общежитие Ленинградского ордена Ленина университета имени А. А. Жданова».
Дом показался совершенно другим, а может быть, его и в самом деле перестроили.
Постояв на набережной, Кайо вошел с западной стороны в Петропавловскую крепость. На Соборной площади замедлил шаги, глянул направо. Здесь ничего не перестраивали. Та же дверь, но, по всему видать, в этом доме, в его подвальном этаже уже никто не жил. В темное предзимье, длившееся в Ленинграде до самого Нового года, ходил сюда Кайо. От двери вниз вели четыре выщербленные ступеньки, должно быть, помнившие еще гренадеров, охранявших декабристов. По ним Кайо спускался вниз, окунаясь в тепловатый запах каменной сырости, нащупывал дверь и толкал ее внутрь, входя в просторную кухню.