Со временем настороженное отношение к русским сменилось доверием и благодарностью. Но чуть что, и всплывало старое. В чукотском языке все слова, относящиеся к собственной жизни, употребляются с префиксом «лыги», что значит — истинное, подлинное. Это само собой предполагало противопоставление: все остальное не столь настоящее и подлинное, как чукотское. Но вот рядом с Улаком находилось эскимосское селение, и эскимосские ребята часто приезжали гостить в улакский интернат, останавливались там и жили в той же комнате, где стояла кровать Кайо. Все у них было такое, как и у Кайо, только между собой они разговаривали на эскимосском языке. Общались они с Кайо и его сверстниками на русском, и это обстоятельство окончательно стирало всякую грань между ними.
И теперь, как замечал Кайо, когда все собирались и шел разговор на русском языке, стиралось всякое различие, особенно различие внутреннее.
И только сейчас Кайо ясно представил, как трудно и хозяину и хозяйке принимать таких гостей. Ему вдруг открылись их чувства, опасения, надежды, желание сделать все, чтобы не обидеть ничем, не затронуть гордости гостей. Вместо того чтобы помогать своим новым родственникам, Кайо выискивает какие-то признаки невнимательности или, хуже того, какое-то несуществующее коварство.
— Ты меня прости, — тихо сказал Кайо.
— Что ты, Павел! — взволнованно ответил Петр Тимофеевич. — Я тебя понимаю.
— Надо понимать друг друга, — сказал Кайо.
— И верить, — добавил Петр Тимофеевич.
Кайо молча кивнул.
Верить надо. Без доверия трудно. И ведь нет даже намека да то, чего он опасался, больше всего. Никто не оглядывался да него, как на дикаря, не поражался тому, что он ест вилкой и ложкой, а не хватает мясо руками. Спит на кровати, не устраиваясь рядом, на полу. Ни со стороны Петра Тимофеевича, ни со стороны Елены Федоровны, не говоря уж о молодежи, он не заметил ни малейшего намека. Разве только Виталий Феофанович порой пытался демонстрировать свои знания древних чукотских обычаев, но, как заметил Кайо, стоило ему только завести об этом разговор, как Елена Федоровна деликатно переводила речь на другое.
А вот сам Кайо только и делал, что размышлял о трудных отношениях со своими родственниками.
— Где же будут жить ребята — в тундре с вами или в селе? — спросил Петр Тимофеевич.
— В селе, — ответил Кайо. — Там стройка и Маюннина больница. Хорошая квартира там. Кино, клуб. Телефон есть.
— А с Ленинградом можно разговаривать? — спросил Петр Тимофеевич.
— Можно, — кивнул Кайо.
— Ну, друг мой, все будет хорошо, — после недолгого молчания произнес Петр Тимофеевич. — Обещаю тебе, что мой сын будет тебе хорошим зятем.
Кайо молча кивнул и поднялся.
— Спокойной ночи, — сказал он в дверях.
— Спокойной ночи, — услышал он вслед.
Иунэут не спала. Подняв голову, встревоженно посмотрела на мужа.
— О чем вы разговаривали? — спросила она.
— Алеша и Маюнна поедут с нами, — как можно безразличнее произнес Кайо.
— Как хорошо! — отозвалась Иунэут.
Кайо удивленно поглядел на нее.
— Это хорошо! — повторила Иунэут. — Для молодого хорошо. Пусть преодолевает трудности, суровую природу…
Кайо с удивлением поглядел на Иунэут. Чутье подсказало ему, что она произносит не свои слова.
— Откуда у тебя такое? — спросил он.
Иунэут села на постели.
— Я днем включила телевизор, — принялась она рассказывать, — вдруг — документальный фильм про нашу Чукотку. Показывали Анадырь, Уэлен, а потом про Билибино рассказывали. Про стройку атомной электростанции. И все говорили — трудности, суровая природа, героический труд… Оленей показали…
— Нашего стада? — оживился Кайо.
— Да нет, из билибинской тундры. Кавракая, — ответила Иунэут. — Тоже сказали про трудности, суровую природу и героический труд.
— А чего про нас такое говорить? — удивился Кайо. — Это про приезжих так надо — трудности и героический труд… А про нас зачем? Какой героический труд? Это наша жизнь. И Алексей — тоже наш, чукотский человек теперь.