Он улегся на мягкую кровать и вдруг почувствовал боль в сердце.
Кайо застонал.
— Что с тобой? — Иунэут встревоженно наклонилась над ним. — Болит?
— Нет, это во сне, — пробормотал, не открывая глаз, Кайо.
С утра все ушли — Петр Тимофеевич на работу, молодые в институт, а Елена Федоровна отправилась на дачу готовить домик к приезду гостей.
Кайо повел жену в парк Победы.
В утренний час здесь было пустынно и тихо. Лишь мамаши с детьми да бабушки с внучатами катили коляски по аллеям парка.
Высокие деревья отражались в спокойной воде прудов, шумели листвой. Кайо остановился и прислушался. Так шелестит снег по крыше яранги в тундровые зимние вечера. Но в небе — ни облачка, нет холода, а кругом все дышит теплом, миром и спокойствием. Со всех сторон веет удивительным умиротворением, тихой улыбкой, и от всего этого сладко щемит в груди, предвещает большое волнение.
Тогда не было деревьев.
Здесь город выглядел непривычно просторным и даже пустынным. Дома стояли далеко друг от друга, и кое-где пустыри простирались в неожиданную даль, теряясь в зеленых холмах. Иные здания казались поставленными случайно, может быть, даже временно. Огромный дворец из серого камня, сгрудившиеся группы домов — и вдруг среди них деревянное строение с зеленой железной крышей, с побеленными наличниками, с полуразвалившимся забором. Это была окраина Ленинграда. Кайо это почувствовал и по тому, как долго ехали машины. Студенты сидели в кузовах, прижимаясь друг к другу на крутых поворотах, позвякивая лопатами. Но потом дорога пошла ровная, гладкая, с трамвайными рельсами посередине. «Международный проспект», — сказал кто-то из попутчиков Кайо, и ему почему-то сразу понравилось это название.
Было сыро. Ноги в толстых американских ботинках, выданных по талону, разъезжались на мокрой глине. А дождь все сыпал, как на морском берегу.
Где же он тогда стоял? Кайо огляделся.
— Что ты ищешь? — настороженно спросила жена, проследив за его взглядом.
Все тут переменилось. Такое впечатление, будто попал в другой город. Да и сам парк неожиданный и высокий…
— Я тут сажал деревья, — ответил Кайо.
Все, что слышала Иунэут о посадке деревьев в городских парках, связывалось в ее представлении с визитами высших государственных деятелей. Что он такое говорит?
— Дерево дружбы? — уточнила она.
— Много деревьев мы тогда посадили в честь победы, — задумчиво проговорил Кайо. — Весь день работали. Еще помню — все время шел дождь.
— Хочешь найти свое дерево?
— Вот вспоминаю, — ответил Кайо. — Тогда ведь тут ничего не было — просто большое пустое место, вроде тундры. Кое-где островки деревьев. Да и деревьями их нельзя было назвать — тоненькие кустики. И вот какие выросли!
Они пошли по аллее, озираясь по сторонам. Иунэут тоже смотрела, будто и она могла отыскать посаженные мужем деревья.
В тот день, когда в общежитии объявили, что будут сажать деревья в честь победы, Кайо охватило волнение: и он будет делать новое, незнакомое для тундрового жителя — сажать деревья. Не картошку, не цветы, а деревья.
А в ушах Кайо звучит песня тех лет. Ветер забивал дыхание, вызывал невольный кашель. Тогда Кайо не подозревал о своей болезни и, будучи человеком застенчивым, тихо подпевал, воспринимая эти слова такими, какими они были на самом деле:
Почему тогда пели эту песню? Может быть, потому, что очень хотелось чистого, синего, теплого неба, вот такого высокого, светлого, как сегодня.
Ленинград только начинал входить в сердце чукотского парня. Много еще было непонятного и даже чужого в облике самого города. Осенними вечерами, когда клочья сырого тумана липли к стенам израненных снарядами и бомбами домов, Кайо остро чувствовал тоску по родине, вспоминал чистый, нетающий снег, мягко ложившийся на затвердевшую от первых морозов землю, студеную синеву сугробов.
Или вдруг, истосковавшийся по простору, он мысленно видел широкую тундру, когда, поднявшись на вершину горы, можно одновременно увидеть два океана, бесчисленные озера и реки, блестящие на солнце, как осколки гигантского расколовшегося зеркала.
Но уже было что-то волнующее в тишине Университетской набережной, в черных рыбацких лодках под древними стенами академии, в гулких переулках той части Васильевского острова, которая примыкает к Стрелке.