Пины сразу же набрел на следы Гойгоя, ведущие прямо в открытое море. Теперь уже не было никакого сомнения в том, что он направился к кромке льдами теперь, унесенный ветром на льдине, он с тоской смотрит на удаляющийся берег.
Пины поднялся на береговой торос и внимательно оглядел ледовую окрестность: ничего живого не попалось в поле зрения. Во всем видимом пространстве хозяйничал набирающий силу ветер. Если он продлится еще несколько дней, от ледового берега ничего не останется и открытая вода подступит к самому берегу, к Галечной косе, на которой погребенная под тающим снегом лежала кожаная байдара.
В яранге Кэу шли приготовления к вопрошанию морских духов и богов-охранителей.
Тин-Тин мелко нарезала на деревянное блюдо-корытце жертвенное угощение — вялившееся всю зиму оленье мясо.
Кэу облачался в чистые одежды — надел мало ношенную пыжиковую рубашку, сшитые мехом внутрь штаны из камуса — шкуры с ног оленя, поверх всего — белую кухлянку, украшенную бахромой из длинной, крашенной охрой шерсти.
Над костром грелся ярар — бубен, обод с натянутым на него расщепленным моржовым желудком. Время от времени смачивали водой нагретую кожу и осторожно трогали кончиками пальцев, пробуя звучание.
Старший брат Кэу имел доступ к богам, к их тайнам, к помыслам, мог говорить с ними, общаясь не столько словами, сколько через неслышимые мысли… В свое время все это перейдет к Пины, и поэтому он, сказав в двух словах об увиденном в море, принялся помогать Кэу.
Пины прислушивался к заклинаниям, которые Кэу произносил тихим, едва слышным голосом, и кощунственно думал о том, что все эти мольбы, просьбы, увещевания лучше выкрикивать с силой, чтобы их могли услышать на дальних расстояниях, чтобы дошли они до самых укромных уголков, где только могли обитать все эти неземные и невидимые существа.
Кэу принял из дрожащих рук Тин-Тин деревянное блюдо с жертвенным угощением и вышел из яранги.
Усилившийся ветер кинул отросшие волосы непокрытой головы на лоб, закрыл взор, но Кэу хорошо знал, как нужно встать. Поначалу он стоял лицом к Восходу. Оттуда начинается рассвет, и именно на этом краю небосвода Птица-Провозвестница каждое утро проклевывает сначала маленькую дырочку, в которую начинает сочиться утренняя заря, а потом расширяет ее, чтобы Солнце могло выйти из своего убежища и осветить землю.
Зимой Птица-Провозвестница слабеет и долго трудится, прежде чем выклевывает широкую дыру, достаточную для опухшего, замерзшего, красного зимнего солнца… То ли дело весной и летом! Солнце полно силы, и бывают такие дни, когда оно не уходит за горизонт, — едва коснувшись нижней кромкой диска воды, оно снова взмывает в небо.
Одарив священным угощением и Юг, и Закат, и Север, и Восход, Кэу возвратился в жилище и взял нагретый и смоченный бубен.
Сначала тихий звон поплыл по дымным волнам, поднимающимся над костром, выплеснулся в дыру в крыше и растекся, растворился в полном ветра пространстве.
Эта песня своими истоками уходила в сумерки изначальной жизни морских охотников, и некоторые ее слова и намеки не были понятны. Но почему-то именно эти строки и казались обладающими наибольшей силой, воздействующей на богов.
Пины слушал, запоминая каждое слово, и, чувствуя щемящую боль в груди, видел, как катится по темной, освещенной отблеском костра щеке Тин-Тин искорка: это в прозрачной слезе отражался огонь.
Трудно сказать, сколько просидел Гойгой на краю льдины, оцепенело уставившись на медленно скрывающийся в пелене надвигающегося тумана удаляющийся берег. Все словно остановилось в нем, и даже в ушах не слышен шум крови. Не было даже мыслей. Иной раз Гойгою казалось, что весь он чужой самому себе, а мысль покинула его тело и заблудилась, исчезла, растворилась, унеслась с ветром.
Вокруг все стало серо-белесым, словно и не было яркого солнца, сверкающего льда, играющего отраженными бликами водного зеркала. Окрестность обрела унылое однообразие, и даже шум стал ровным, плоским, сплошным.