— А если не морж? — с дрожью сказал Пины.
— Мы охотимся на моржа, — твердо сказал Кэу.
Это был не морж. Теперь можно было разглядеть тощего весеннего умку. Он растерянно озирался.
— Ну что же, — сказал Кэу, — когда вместо моржа попадается умка — это не так уж и плохо.
Пины понял брата и приспустил парус.
Умка смотрел на приближающуюся байдару и отступал назад на маленькой, всего лишь в несколько шагов, льдине. От тяжести льдина накренилась и с громким плеском перевернулась.
Умка вынырнул довольно далеко от байдары.
Пины поднял парус.
Байдара набрала скорость и рванула за уплывающим зверем.
Умка не мог состязаться в скорости с легкой байдарой. Стихия его — твердый лед, торосы, поэтому байдара довольно быстро настигла сухопутного зверя. Пины даже опустил парус, чтобы не мешал бросать гарпун.
Умка оглянулся, и в его маленьких глазках застыл ужас. Пины взмахнул и легко вонзил остро отточенный наконечник гарпуна в тело.
Ему не пришлось бросать в воду надутый воздухом поплавок — он придержал рукой разматывающийся клубок ремня. Умка нырнул, но быстро показался из воды. В это мгновение охотник добил его ударом копья в сердце.
— Вот тебе и новый зимний полог, — сказал Кэу.
Что-то теплое зажглось в сердце Пины. Может, Кэу уже решил судьбу Тин-Тин и отдаст ее в руки младшего?.. Иначе для чего ему вдруг упоминать о зимнем пологе? Медвежья шкура могла пойти на расширение старого полога, если семья увеличивалась.
Пины притянул неподвижную тушу белого медведя к борту, привязал ее покрепче.
Еще издали было заметно оживление у уреза воды: жители стойбища сразу замечали — идет ли байдара с добычей или пустая. Все изголодались по свежему моржовому мясу.
Тин-Тин быстро сосчитала глазами сидящих в байдаре: их было двое, ровно столько, сколько их было, когда поутру байдара уходила к белеющим на горизонте отдельно плавающим льдинам.
Медведя быстро вытащили на берег и, совершив над ним обряд, принялись разделывать.
Острым женским ножом-пэкулем с широко изогнутым лезвием Тин-Тин разрезала умкин живот, вынула внутренности и осторожно отделила печень. Эту часть умки никогда люди не ели, считая, что печень белого медведя ядовита.
Руки привычно возились в звериных внутренностях: сколько ей пришлось освежевать оленей, когда жила в тундре, разделать нерп и лахтаков на берегу. Это ее второй белый медведь. Первый был добыт вскоре после того, как она вышла замуж за Гойгоя и переселилась на берег.
Тин-Тин вынула желудок и принялась очищать его от содержимого. И вдруг движение ее рук замедлилось.
Глаза застлались обильно хлынувшими слезами, плечи затряслись от рыданий: в руке она держала тот самый дырчатый камешек, который она нашила на малахай мужа. Значит, Гойгой оказался добычей умки…
— Тин-Тин худо стало! — услышала она как бы сквозь туман возглас Кэу. — Видно, от умкиной печенки…
А умке словно только малахай и был нужен: он больше не появлялся, оставив в покое человека и жалкие остатки его добычи. Но битва с умкой стоила не только малахая, но и кожаного мешочка с кремнем и огнивом…
Гойгой сквозь полудрему наблюдал, как стихала буря.
Сначала порывы ветра стали какими-то судорожными. Иной раз даже казалось, что в напряжении воздушного потока случаются какие-то провалы. Неожиданные затишья будили Гойгоя, настораживали его.
Эти провалы становились продолжительными. Иногда ветер ласково касался обнаженной головы Гойгоя.
Светлело. Расступалась белесая мгла, уходила, слабела, истончалась стена летящего снега.
И вдруг прорвался солнечный луч. Он был остер, как наточенный заново наконечник гарпуна, пронзителен и ослепляющ. Он рассек сырой, холодный воздух, погас и уже через мгновение снова засверкал, расширяясь, наполняясь светом и теплом.
Ветер совсем упал. Утихомирились волны, перестала качаться льдина, и эта наступившая тишина была так оглушительна, что, как ни сдерживал себя Гойгой, как ни боролся, ничего не смог с собой поделать: упал сначала набок, а потом и навзничь на расстеленные нерпичью и лахтачью шкуры и погрузился в глубокий и сладкий сон.
Ему снилось детство, качели из сыромятной моржовой кожи, перекинутые через громадные китовые кости — подставки для байдары. Горизонт и убегающее вдаль море качались вместе с ним, голова сладко кружилась… И еще снились ему тундровые тихие летние дни, когда лежишь на прохладной траве и смотришь высоко в небо, на дальние светлые облака. Когда так долго смотришь — кажется, что сам становишься легким облаком и неслышный поток несет тебя в неведомые дали.