- Ничего, выходим,- улыбается он.- Взрываем. Вот ее, видать, и контузило.
Фары в ночи. Перед ужином выхожу подышать морозным воздухом. По зимнику, прорубленному геофизиками, вереницей идут машины. Они выскакивают из-за крутого поворота и ослепляют спящие сосны пронзительным светом фар. Успеваю разглядеть на впереди идущих машинах какие-то трубы и станины, прикрытые брезентом.
Автоколонна на глухом зимнике напоминает давнее: декабрьскую ночь в горах Кавказа, заснеженный перевал, через который саперы пробили дорогу. И так же, как сейчас над тайгой, черное небо было запорошено изморозью звезд.
Почему именно в эту ночь вспоминается фронт? Случайная ассоциация? Нет. Здесь, в таежных дебрях, не прекращаясь, идут бои: гремят взрывы сейсмологов, разведывающих нефть; самолеты на бреющем сбрасывают продовольствие и снаряжение; пулеметными очередями стрекочут бензопилы. И эти машины, рассекающие ночную темень узкими клинками света, они тоже участвуют в наступлении.
Возвращаюсь в палатку. Ребята похрапывают, как пехотинцы после изнурительного марш-броска. Забираюсь в спальный мешок, кладу под голову полевую сумку и снова, как в далекие годы, чувствую себя солдатом.
Голубое утро. Весна, к которой так долго шли, - вот она, за пологом палатки! Разве усидишь за дневником? Пишу "скороговоркой", спешу поскорее выбраться из прокисшей полутемени, где над печкой сушатся портянки и подвязанные к веревке стоптанные валенки, где на хвойной подстилке белеют окурки, раздавленные коробки спичек, где кучей серой рухляди лежат неприбранные спальные мешки. Палатка, наше единственное прибежище, постарела, поблекла. Но как бы она ни выглядела - нельзя быть неблагодарным. Спасибо тебе, брезентовое жилище, спасибо за все! И пожалуйста, не обессудь. Как ни дороги воспоминания, люди живут настоящим. И я откидываю мешковину, которая заслоняет от меня весну.
Слезинки талого снега повисли на туго натянутом ходовом тросе. А вот и первый комар. Он расставил рахитичные ноги и нежится на пригретом тенте палатки. Тайга гудит, как море.
В бессменном карауле. В завтрак хватились: третий день никто не видал в лагере Орлика. Володя вспомнил, что в последний раз видел пса на болоте, где лежит груз.
- Сам он оттуда не придет, - отозвался Морозов. - У груза осталась мелкокалиберка. Вот Орлик и сторожит.
После завтрака Володя пошел "снимать с поста часового". Бедный пес отощал в бессменном карауле, шерсть на боках свалялась. Он дрожал всем телом больше обычного. Ему дали сырой лосятины. Орлик осторожно взял мясо зубами, уволок в сторону, съел. Затем обнюхал объедки вокруг палатки, деликатно ухватил огромный мосол и улегся с ним поодаль. Хотя Орлик и не "дворянского" происхождения - он умен, воспитан и как охотник не уступит выхоленным лопоухим "аристократам", чьи шеи и грудь увешаны призовыми медалями, как у старой цыганки монистами. Характер у Орлика на редкость спокойный, перед глазами не мельтешит, из лести не выслуживается, подачек не выпрашивает. Днями пропадает в тайге в поисках дичи. Вот и сейчас, передохнув малость, ушел в тайгу, и вскоре оттуда донесся его простуженный лай. Николай Дмитриевич схватил двустволку, побежал на зов Орлика.
Записка в консервной банке. На месте постройки геодезического знака возвышается могучая, в два обхвата, дуплистая сосна. На стволе глубокий, потемневший от времени затес. На затесе химическим карандашом накарябано что-то. С трудом разбираю слова, залитые янтарными натеками смолы: "МПП - Кыдрымью H-25. Поликарпов". Ниже подписи - дата.
Подходит десятник Афанасьев.
- Интересуетесь?
Молча киваю.
- Затес и надпись оставил рекогносцировщик. А вот это, - Геннадий Васильевич вытаскивает из внутреннего кармана телогрейки смятую бумажку, - это описание пункта, которое хранилось вон в той жестянке. - Носком валенка он поддевает валявшуюся в снегу консервную банку.
Бережно разглаживаю скомканную бумажку. Столбцы цифр, обозначение углов... градусы, минуты, секунды... Для непосвященного человека - китайская грамота. Но сам листок, вырванный из обыкновенной ученической тетради, извлеченный из ржавой жестянки, воскрешает в памяти далекое детство. В листке что-то от тех таинственных записок, которые находили герои Жюля Верна. Смотрю на затес, на черное дупло, в котором хранилась консервная банка, и думаю о незнакомом рекогносцировщике. Он продирался таежными дебрями, грелся у одинокого костра, спал на снегу, проходил там, где прежде не ступала нога человека. И там, где проходил, оставлял затесы. Чтоб другим, которые пойдут следом, было легче.