Воронин прервал рассказ и нахмурился. Пауза затянулась. Я не выдержал:
- Ну а дальше?
- А дальше ничего... Больше я ни Варю, ни парня того рыжего не встречал. Перешел я на другой пароход, перестал ходить на Новую Землю. Только слышал, что продала Варя в Архангельске шкурки, денег много получила, а на Новую Землю больше не поехала. Так и не дождался парень жены своей...
Воронин опять замолчал и тяжело вздохнул:
- Не могу понять, как люди совесть теряют, что на обман близкого человека идут. Хуже предательства получается. Как-то несколько лет спустя доложил мне старпом, что просится к нам на пароход в экипаж женщина по имени Варвара, говорит, что раньше со мной буфетчицей плавала. Не велел я ее даже на борт допускать: не выношу людей, что самого родного и близкого человека из-за корысти своей обокрасть могут...
А вот другой рассказ, услышанный от Воронина в Чукотском море.
В это раннее утро я застал капитана на мостике: он не ложился спать всю ночь, если можно только назвать ночью белесые прозрачные сумерки, окутывавшие на несколько часов темные воды моря. Ледокол стремительно продвигался на запад, сокрушая редкие ледяные поля. Воронин беспокойно мерил широкими шагами верхний мостик от борта до борта и часто подносил к глазам бинокль. Он приветливо кивнул мне, и снова на лицо его легла тень тревоги.
- Чукотское море, - промолвил он задумчиво, - злое море. Самое южное из арктических морей и самое коварное. Признаться, не люблю его. Ни в одном море не натерпелся я столько бед, как в этом. Не так часто я бывал здесь, и каждый раз встречало меня оно злобой лютой да ловушками хитрыми. А один раз - это было десять лет назад - взяло оно меня мертвой хваткой и положило на обе лопатки...
Капитан снова принялся энергично шагать по мостику, проводя привычным жестом по своим усам.
- Вот он, старый знакомый, появился-то наконец,- облегченно вздохнул Владимир Иванович и протянул мне бинокль.
Впереди горизонт закрывала туманная дымка, и сквозь нее, немного левее курса ледокола, из студеных вод Чукотского моря вырастал небольшой и высокий пустынный островок с крутыми скалистыми склонами.
- Остров Колючин. Запомнился он мне на всю жизнь. К северу от него, вон там,- Воронин показал рукой,- погиб наш "Челюскин". А за год до этого на "Сибирякове" столько бед мы здесь натерпелись...
- Рейсы на "Сибирякове" и "Челюскине" лично вам принесли громкую славу, - заметил я. - Так что Чукотское море не только одни беды вам приносило. Оно и прославило вас...
Воронин невесело усмехнулся:
- Слава... Никогда в жизни не гонялся я за ней. Зачем она мне, полярному моряку? А та слава, что мне "Челюскин" принес, горькой оказалась. Да, горькой... Стоил мне тот рейс добрых десятка лет жизни. Самые сильные потрясения в жизни перенес я здесь, в Чукотском море. Лучше бы не было такой славы, - махнул рукой Воронин и крикнул рулевому матросу: - возьми курс левее десять градусов!
Разговор возобновился у нас через три дня, когда мы отошли от острова Колючин. Скалистый островок отдалялся все дальше и дальше. Только в облике его было уже что-то новое: взметнулась ввысь стройная радиомачта, встал домик, появились штабеля грузов на скалистом выступе. В Арктике теперь стало одной полярной станцией больше. Два дня мы были и грузчиками, и строителями, а теперь с гордостью глядели на дело рук своих. Выгрузкой и доставкой грузов на берег руководил капитан Воронин, а прорабом на берегу был начальник Главсевморпути Папанин...
Ледокол шел, плавно покачиваясь, по чистой воде, вдоль кромки грозных многолетних тяжелых льдов, соблюдая почтительное от них расстояние. Денек выдался на редкость тихий и солнечный. Море расстилалось перед кораблем безмятежное, гладкое. Капитан был спокоен и не вмешивался в команды вахтенного штурмана. Мы стояли на правом крыле мостика, и Воронин сам вернулся к прерванной тогда беседе.
Горькая слава. Почему я согласился на "Челюскине" капитаном пойти? Да как я мог отказать Отто Юльевичу Шмидту, когда только год назад сроднили нас грозные опасности, что испытали мы с ним вот здесь же, в Чукотском море, на "Сибирякове". Он на меня очень рассчитывал. Не скрою, на большой риск пошли мы с ним. Оба мы понимали, особенно я, как моряк, что "Челюскин" - это не "Сибиряков". Да и в рейс вышли с запозданием. Но как говорится в книгах, мы не могли повернуть вспять колесо истории. Не подумайте, что я сдрейфил, отступил, начал рейс без веры в успех. Не в моем характере это. Раз заступил я на капитанский мостик, всего себя отдам, здоровья и жизни не пожалею, чтобы добиться успеха. Хотя и меньше было шансов на успех, чем на "Сибирякове", но, раз они имелись, значит, и вера в успех была; только на трудности я глаза не закрывал. Надежды на нашу экспедицию возлагали немалые. Внимание ей было оказано большое. Средств не пожалели, чтобы снарядить ее. Только слишком много шуму вокруг нее раньше времени подняли. Лучше бы потом пошуметь, когда завершилась бы она успехом. Помню, отходили мы из Ленинграда в июльский день 1933 г., проводы пышные были - речи, оркестр, цветы. Корреспонденты чуть ли не из всех газет Советского Союза нас провожали, кинооператоры, фоторепортеры. Я находился на мостике и подавал команды на отход. Рядом со мной невозмутимый, как всегда, стоял Отто Юльевич Шмидт и не спеша поглаживал свою длинную бороду. У Шмидта, понимаете ли, обращение с бородой - показатель его настроения. Если спокойно бороду свою гладит, значит, все в порядке, настроение прекрасное. А если бороду в кулак начинает зажимать, за концы покусывать зубами, значит, в волнении или гневе наш академик. Только он человек большой выдержки, он и этот гнев в груди своей сдерживал.