- Большие испытания предстоят нам с вами в рейсе, Отто Юльевич,- говорю ему.- "Челюскин" мало приспособлен для плавания во льдах. Посмотрите сами: корпус огромный, ширина какая, шпангоуты редкие, а ледовых подкреплений почти нет.
- Мне обещали, что в тяжелых льдах нас будет сопровождать ледокол "Красин", - успокаивал меня Шмидт.
В рейсе я дневник вел. Помню, в этот вечер записал я такие слова: "Я знаю, что меня ждет, как мне трудно будет вести это суденышко через арктические льды". Сомнениями своими ни с кем, кроме Отто Юльевича, не делился. Всю жизнь держусь твердого правила: капитан никогда не должен подавать вида, что усомнился в чем-либо. Как плавание на "Челюскине" шло, рассказывать не буду. Что в Карском и Восточно-Сибирском морях перенесли - это только цветики оказались, а ягодок сполна нам Чукотское море выдало. Признаться, сначала и не подозревал, в какую скверную историю мы попали: далеко ли с капитанского мостика или из бочки на мачте увидишь вокруг? А как поднялись мы с покойным Бабушкиным на его "Ш-2", полетали да посмотрели на море с высоты двух километров, совсем скучно мне стало. Куда ни глянешь - белые поля, голубые торосы, и не просто торосы, а много валов ледяных один за другим застыли. И редко-редко, где черной змейкой узкое разводье пробежит.
Крепко застрял во льду наш "Челюскин". Носило его сначало вот здесь, к востоку от Колючина. И в припай мы попадали, и в дрейфующие льды. По нескольку суток подряд авралили, старались свой пароход из ледникового плена вырывать. Что только не делали мы! Аммоналом лед рвали, дробили его пешнями, топорами и ломами и отвозили в сторону. Авралами этими я командовал, а Отто Юльевич вместе со всеми работал, молодым пример показывал. С "Красиным" мы простились еще в Карском море. Застряли мы в каком-то проклятом ледяном болоте и никак не могли из него выбраться. Целых два месяца. Таскало нас туда-сюда, потом понесло к Беринговому проливу. 3 ноября продрейфовали мы мимо мыса Дежнева, и нас вынесло в пролив.
Трудно словами передать, какое ликование на "Челюскине" поднялось. Куда у людей усталость девалась. В чистую одежду переодеваться стали, мужики бороды сбрили. Все принарядились, как перед праздником. Песни понеслись над проливом, молодежь в пляс пустилась. Было чему радоваться: нас несло на юг, а до чистой воды оставалось всего полмили. Вот она, совсем рядом желанная свобода. Шутка ли сказать: на обыкновенном пароходе почти без помощи ледокола Северным морским путем прошли. Вот-вот разорвется перед кораблем ледяная перемычка - и "Челюскин" ринется на водные просторы. Стармех по телефону справляется, скоро ли ход машине давать. Кочегары, как черти, в топках шуруют, пар в котлах на самой высокой отметке держат. Я на верхнем мостике стоял и руку на телеграфе держал, чтобы без промедления в машину сигнал послать.
А момента этого все нет и нет. Не уменьшается перемычка ледяная перед пароходом. В сердце тревога стала закрадываться. Взял пеленги на мыс Дежнева, заглянул в журнал, сверил с последними пеленгами. Не поверил себе. Опять запеленговал берега, еще раз с журналом сверил. Сердце в груди упало, и все тело словно холодными обручами сдавило. Читали у писателя Цвейга о роковых мгновениях? Вот такое роковое мгновение пережил и я на мостике "Челюскина", когда понял, как чистая вода, что почти под бортом была, ушла от "Челюскина" навсегда. Подошел я к Шмидту, тихонько отозвал его:
- Беда, Отто Юльевич, нас назад понесло.
Тот в лице переменился, за руку меня схватил: