Посмотрел — и глазам не поверил. Мины взрывались, а танки слегка подпрыгивали и продолжали ползти вперед.
Слышны германские громкоговорители. Предлагают прекратить сопротивление. Обещают жизнь.
Осталось на горе тридцать семь человек. Из них одиннадцать здоровых.
Танки приближаются. Кажется, я знаю, что сделать, если они начнут подниматься в гору.
Ключ от порохового погреба был у лейтенанта Захарова. Он скончался прошлой ночью, успев мне его передать.
Когда-то я был неплохим спортсменом. Я обязан вспомнить сейчас об этом. Чтобы найти в себе силы... пройти последнюю в своей жизни стометровку.
Мне надо ее проползти.
Я оставил в блиндаже балтийца Севрюкова Константина Петровича (1916 года рождения, из города Белая Церковь) со связкой гранат.
Держа в зубах ключ... тот самый, который дал мне лейтенант, я начал, опираясь на локоть, отползать к выходу из блиндажа.
Услышал вслед от Севрюкова:
— Куда ты? Жизнь спасаешь?
— Прощай, Костя,— сказал я, но он, кажется, и не посмотрел в мою сторону.
Немецкие танки рядом. Но я успею спрятать эту тетрадь прежде, чем подползу к пороховому погребу и взорву его.
Прощайте!»
Долго не мог оторваться от газеты Юрий Николаевич. Жалел старого друга и завидовал его судьбе... Пал на родной земле, защищая эту землю. Есть ли честь выше?
С гибелью Репнина пресекалась тонкая, но очень важная для Чиника нить, связывавшая его с Россией. Кто, когда, при каких обстоятельствах вспомнит о нем теперь?..
На открытии «Русского исследовательского центра» пили водку. В изобилии была икра, семга, сельдь, блины — всё, что объединяется понятием «русский стол».
— Господа,— сказал сидевший во главе стола Шевцов,— позвольте минуту внимания.— Держа рюмку мясистыми пальцами, Анисим Ефремович поднялся, оглядел присутствующих долгим усталым взглядом и произнес:
— Я предлагаю первый тост за процветание нашего центра и за достижение целей, которые мы перед собой поставили. На наши души и плечи возложена ответственность высшего свойства — перед великим народом, который так много испытал в двадцатом веке, который терял лучших своих людей на войне империалистической и гражданской, который обогатил своим умом страны Запада и Востока... умом тех, кто предпочел свободу родине, закабаленной большевиками. И наконец, ответственность перед народом, который потерял так много в последнем сражении с Германией. Я предлагаю, господа, также выпить этот первый бокал за тех наших новых друзей, которые помогали нам обрести свое место в борьбе за освобождение России. Прежде всего за вас, уважаемый Ярослав Степанович, за вашу неутомимую деятельность, за ваш вклад в прямом и переносном смысле в организацию центра и за ваших верных сподвижников господина Завалкова и господина Фалалеева. Я пью за тех американских друзей, которые с тщанием и терпением истинных агрономов поддерживают эти первые ростки. Мы еще не знали, а может быть, не знаем и сегодня той истинной силы, которая заключена в этих ростках. Я поднимаю тост за силу, помогающую травинке пробивать полотно бетона, за ту силу, которая сконцентрирована в ней и рано или поздно покажет себя. Я пью за единомышленников и друзей, за процветание нашего дела. Да будет счастлива эта земля, да будет счастлив этот дом!
Примерно часа полтора за столом было чинно и строго. Молча и серьезно выслушивали тосты. Выпивали только тогда, когда очередной оратор завершал речь. Но потом, постепенно освобождаясь от оков условности, этикета и чего-то такого, чему никак не желала подчиняться терпевшая до поры до времени душа, запели песни гульливо и нестройно про камыш, про Стеньку Разина. А поближе к полуночи, когда компания была уже в «полном порядке», кто-то неосмотрительно затянул «Катюшу» и осекся. Но неожиданно мелодию подхватили. Оказалось, что это была единственная песня, которую знали до конца и «новые» и «старые» русские.
— Господа, господа,— негромко произнес, обращаясь к соседям, Грибов,— вот мы с вами вкушаем вволю, песни поем, но представьте, представьте себе на одну только минуту, что происходит сейчас на родине. Разрушенные города, сожженные до последней избы деревеньки и крестьянский стол — хлеба горбушка. А луковичка к этой горбушке найдется ли? Сердце обливается кровью, как подумаешь, что стало с Русью. Германцы проклятые! У, ненавижу! — Слегка трясущейся рукой Грибов налил водку в фужер и, резко откинув голову, залпом осушил его.