— Понимаешь, встал утром и захотелось домой. Бросил все и примчался…
Нет, конечно же, нет… Как она могла подумать, что он стал другим?
А ой, пробежав по пуговицам кителя с такой же быстротой, как баянист по пуговкам басов, распахнув полы, сел на кровать.
— Я так соскучился, старуха! Никогда и никуда больше не пущу тебя. Ну, ты ни в чем не раскаялась?
— Уйди, я оденусь.
— Боже, я совсем чужим стал для тебя! Слушай, может, ты пойдешь со мной в рейс? У нас заболел врач, и я еще не подобрал другого. Не подбирал, ждал тебя.
— О чем ты? А дети? Ну, уйди, дай одеться…
— Ладно, ухожу. Дети? Вызови свою маму. Вредная старуха, фыркнула мне в лицо и смоталась. Все вы, казачки, взбалмошные!
Нет, он все такой же. Как будто не было той ссоры перед отъездам, не было объяснений, не было этих дней разлуки, которые давали возможность подумать, но он ни о чем не подумал. И она по-прежнему только игрушка в его руках, утеха. Но он любит! Как же это может быть: любя человека, в то же время давить, мять его, сминать?
— Ты не отвыкла от меня? — спросил он из-за двери.
— Нет, — ответила она, думая о своем, — я от тебя не отвыкла. Поначалу я ждала писем…
— Иди ко мне, иди… Письма? Я не люблю их писать, знаешь, а радио у тебя не было. Ну, иди!
— Ладно, сейчас, — ответила она, снимая с вешалки свое красное платье и оглядывая его, как бы вспоминая все, что было с ним связано. Платье с тех пор отвиселось, хотя она его и не гладила. Она взяла легкий, как пушинка, фибровый чемодан, уложила в него красное платье, потом взяла серое, надела. Скомкав, бросила в чемодан рубашку с кружевами и еще что было необходимо. Замок громко щелкнул, она вздрогнула.
— Ну, что ты копаешься там? — услышала она его нетерпеливый голос и услышала за спиной скрип двери — он, должно быть, вошел.
— Ты не знаешь, где зонтик?
— Зонтик? Какой зонтик? — Он увидел ее готовую не к встрече, а одетую, с чемоданом у ног, но еще ни о чем не догадался, все же сказал: — Ты с ума сошла!
— Помнишь, зонтик, что ты спас тогда на корабле? Он мне нужен.
Он понял все и подавленный присел на кровать. Был он в одних трусиках, серебристых, из заграницы, и его вид так не вязался с тем, что тут происходило.
— Ты нашла другого? — спросил он, чувствуя неловкость и прикрывая грудь ладонями.
— Не опошляй. Я нашла себя.
— Любишь ты говорить туманно!
— Не будем пререкаться. Когда ты уходишь в рейс?
— Через неделю. Значит, ты не пойдешь со мной?
Она не ответила. Было странно, что он мог еще спрашивать ее об этом.
Ей повезло: в гостинице дежурила как раз та женщина, у которой она одалживала зонтик в дождливый, но радостный день. Как давно это было? И рухнуло все сразу, будто вовсе и не было.
Через полчаса она уже раздевалась в той самой комнате, в которой когда-то жил Егор Канунников, в доме на улице Лидии Койдулы, за каштанами.
За окном было тихо и сумрачно. С каштанов неслышно падали листья — первые жертвы наступающей осени.
Ей казалось, что она одна осталась в огромном мире и мир этот захлестывает ее.
39
Второй вечер Роман Григорьевич не уезжал в Заболотье. Жене, упрекнувшей его в том, что он отбился от дома, сказал: «Какой дом, если конец месяца и «штурм Кенигсберга»?» Римма Семеновна знала, что это такое, и на время этого «штурма» вернулась в город: «Умрет с голоду»… Да и дочери пора готовиться к занятиям. К тому же что-то скучная она была все это лето. Неужто оттого, что не отпустила ее на колхозные работы вместе со всеми студентами? Какой отдых в грязи да пыли? То ли дело тихое Заболотье, чистая вода озера, свежие ветры с реки.
Раньше Роман и в «штурмы» наезжал в Заболотье, не спал же он у себя в кабинете на заводе, и на этот раз ничто особенно его не привязывало к городу. Но в Заболотье он поехать не мог. Всякая ночь, проведенная теперь там, угнетала его. Его мучили непонятные раскаяния, совесть коробилась, как береста на огне, и всякий раз теперь тянуло бродить по Заболотью в поисках того дома. Был ли он? Или он придумал его? Нет, был, нет, не придумал. Он и сейчас содрогался от ощущения захолодевших рук, бесчувственных, ни на что не отвечающих губ Вари. И как он жил многие годы в Заболотье, не вспоминая этого? И почему это все пришло сейчас? Может, все эти годы он шел к ней? Может, жалость к ней, желание сделать для нее что-то доброе было вовсе не жалостью, а совсем другим чувством?
Когда он был на работе, он чувствовал себя нормальным человеком, кроме дела ничто не терзало его. Разве только тогда, когда Варя приходила к нему по делу, он вспоминал все заново. А как он рад был, когда, после назначения начальником ОТК, Варя расцвела, по-иному стала одеваться, и он понял, что она нужна ему. Может, это и сдвинуло в его душе улежавшийся груз привычек, остатки живых еще чувств, человеческих страстей. Как обманываются люди, когда думают, что спокойная жизнь дана им до конца дней. Кто знает, велик ли нужен камешек, чтобы сдвинуть с места лавину?