И тут он вспомнил Главный почтамт на улице Кирова, Нину и письмо от Ивана, которое в ту минуту показалось ему странно инородным. Он хорошо помнил ветреный день, который внес в его жизнь то бесконечно новое, что делает юношей мужами, а стариков — юношами.
Егор положил письмо на старую книгу, под свет слабой лампы, вовсе не предназначенной для чтения или работы. И, не читая, вспомнил все, о чем писал ему Иван. Хотел было поругать себя за невнимание и забывчивость, но передумал, все равно в Москве у него уже не было времени плотно сесть в патентной библиотеке.
Что они решили? Иван пытается доказать, что нелепо без конца снижать себестоимость изделий, а следует переводить их в высший класс. А Роман-то — подумать только! — понял его? Когда Егор говорил ему об этом — не понимал, а теперь понял?
«А я уступал», — подумал Егор, и горькое чувство овладело им. Скорее вернуться в Москву! Он окопается в патентной библиотеке, и никто его оттуда не выкурит. Патенты — те же летописи, тоже хранят черты эпохи, только другую их сторону.
Егор снова принялся за летопись, но мысли его все больше отвлекались. Он все еще надеялся вызвать Таганрог и поговорить с Ниной. Вчера она не пришла на переговорный пункт. Сегодня он повторил вызов. А может, память у него стала хиреть и он не запомнил адрес? Или старик Казимирский ошибся? Какая же досада, что не записал тогда. А на память уже надежда, оказывается, плохая…
Егор намеревался перед сном прогуляться по ночному городу, пройти по Крещатику, где каждый дом наособицу, как памятник, но тут зазвонил телефон, и он бросился к столу.
— Заказывали Таганрог? Говорите…
Грудной низкий голос Нины едва-едва угадывался за шумами и гудением, но вдруг он выпростался из чужих звуков и оказался тут, рядом…
— Егор Иванович…
— Да, Нина… Только для тебя… просто Егор.
— Егорушка… Тебе доктор Казимирский дал адрес? Теперь мне понятно, почему ты не приехал на аэродром. Ты был уже в Киеве?
— Нет, я был еще в Харькове. Он забыл мне сказать, прибежал ко мне утром, когда объявили твой вылет. Как у тебя дома?
Вместо ответа Нина спросила:
— А много у нас времени?
— Достаточно. Говори. — Он хотел спросить о Гуртовом, но что-то удержало его. Она, должно быть, угадала его заминку, сказала:
— Муж жил на базе, когда я вернулась. Оказывается, к нему приехала прежняя из Ленинграда. Это подло с его стороны… — она замолчала. — И представляешь, я увидела квартиру, будто корабль перед тем, как уйти в пучину.
— Представляю.
— Он откуда-то узнал и явился… Знаешь, я уже не могла видеть его, но он не уходил. Я забрала моих девочек, утром привезла их из лагеря, и ушла к тетушке Апо. Я правильно сделала?
— Правильно, — сказал он, не раздумывая. Но ему не хотелось больше слышать о Гуртовом и он спросил: — А как ты нашла тетушку Апо?
— Узнала адрес у той дежурной в гостинице, которая селила тебя, а однажды, потом, я одалживала у нее зонтик. Мы с ней поговорили «за жизнь».
— А как поживает тетушка Апо? И тетушка Лийси? — при упоминании этих имен чем-то далеким, а теперь еще и дорогим повеяло на Егора.
Нина вздохнула:
— Тетушка Лийси умерла. Ее похоронили дня за два до того, как я разыскала их дом на улице Лидии Койдулы.
— Да-да… — Егор замолчал, склоняясь над столом, как бы отдавая дань уважения праху старой эстонской женщины, у которой хватило мужества в страшных условиях фашистской оккупации уберечь семью советского пограничника.
— Грустно, Егор?
— Грустно, Нина. Вот и вспоминаю:
И продолжал:
— А для больной тетушки Лийси, видимо, гостиница не была уж такой веселой. Твои девочки у тетушки Апо?
— Да.
— А долго ты будешь в Таганроге?
— Как соберемся. Я увезу маму и сына. Ты зачем приехал в Киев и когда будешь в Москве?
— Я приехал в Киев за алмазами.
— Смешной…
— Мы все можем!
Нина засмеялась:
— Выучился! Смотри-ка…
— Нет, я в самом деле за алмазами. Учусь алмазной технологии, завожу связи. А в Москве буду через два дня.
— И я постараюсь.
И Егор на этом конце провода и Нина на другом его конце, закончив разговор, еще какое-то время стояли перед аппаратами, не желая поверить, что тот и другой аппарат не заговорят уже любимым голосом. И Нина и Егор — оба одинаково жалели, что не сказали друг другу чего-то самого важного, и оба боялись, что эта недосказанность может испортить часы и дни их жизни. Выбежав из дверей почты в тишину азовской непроницаемо темной ночи, какие бывают здесь в начале сентября, Нина стиснула в ладонях пылающее лицо. Хорошо, что темно. Хорошо, что безлюдно. Как это все по-девчоночьи у нее получилось! Зачем? Но, почувствовав, как остыли щеки под ладонями, подумала: «Своих чувств стыдится тот, у кого они хилые. А я люблю его всеми своими клетками. Ох ты, горюшко мое, Нина»… — обратилась она к себе в третьем лице, будто делает все ошибки, какие бывают в жизни, допускает все взбалмошные поступки, какие только можно представить, ищет свободу и счастье, находит и теряет их не она, нет, она самая разумная, самая правильная, а какая-то другая Нина, на которую эта, настоящая, смотрит немножко со стороны.