«Маленькая, маленькая моя»…
Она не уловила, что говорил Гуртовой, схватила лишь последние его слова насчет ремонта корабля и что наконец повезло. Спросила, о чем он?
— Да, ты вообрази: два месяца дома! Август и сентябрь будем ремонтироваться. Слышишь?
— Слышу, — сказала она, — слышу… Мне даже не верится.
— Поверь, раз говорю…
Она даже как-то похолодела от неожиданности. Вот ведь как бывает: радость, два месяца вместе с мужем, без унизительного одиночества, в котором чувствуешь себя то ли солдаткой, то ли «брошенкой», как зовут на Руси женщин, у которых мужья годами зимогорят, радость, а она вот похолодела, точно застигнутая дурной вестью. И только когда закончилось время радиоразговора и она, опершись локтями о стол и прижав ладони к наушникам, еще сидела минуты две, как бы ожидая, не вернется ли из эфира его голос, она поняла, что это нежданное, но-заслуженное ею счастье рушит другое, и не только заслуженное, но и ожидаемое.
Сентябрь… это ее месяц, месяц отпуска и работы в кабинете доктора Казимирского, месяц, который так нужен ей и без которого ей прожить еще хуже, чем разлука с Гуртовым.
«О долюшка женская… Вряд ли труднее сыскать»…
Она сняла наушники, встала и, благодаря, кивнула ребятам, направляясь из радиорубки. Вокруг ныла морзянка, напоминая о каких-то утратах, мигали зеленые огоньки, как бы открывая ей путь в неизведанную, благодатную и добрую жизнь. Ребята, заметив на ее лице смятение, подумали, что приструнил строгий капитан-директор свою симпатичную женушку, живущую без муженька по своим уставам, как какой-нибудь вольный город. Что ж, пусть думают эти мальчики что хотят, они еще так мало знают о жизни.
Пепельно-серая ночь овевала Таллин. Глубинно темнело море. На светлой еще кромке неба резалась полоска Найссаара.
«О господи, избавитель мой»…
Инна не знала, откуда пришла к ней эта фраза, похожая на начало молитвы, но в такие минуты она являлась, не спросясь. В ней звучали и растерянность, и отчаяние, и бессилие.
«О досточтимая эмансипация, освободившая меня, уравнявшая меня с мужчиной, давшая мне все, чего когда-то у меня не было, и тут же сразу все отнявшая»…
Она представила на минуту, как муж однажды сказал бы, что не идет в экспедицию по семейным обстоятельствам. Представила и усмехнулась такой невидали. А она вот запросто по счастливым семейным обстоятельствам не пойдет в отпуск и не использует единственные дни отдыха, ее дни для своей работы, той работы, без которой она не может жить и для которой так долго и терпеливо готовила себя.
Она опять на минуту представила, как моряк Гуртовой едет за ней в Калугу и терпит безморье так же стоически, как терпит она здесь свою безъязыкость. Представила и усмехнулась: никогда этого не случится.
Автобус шел на Мустамяэ. Молодые эстонцы и эстонки оживленно разговаривали и смеялись. Потом они притихли и что-то стали говорить о ней. Она только поняла: «Почему она так грустна, эта русская?» Нина долго строила фразу и, наконец, по-эстонски спросила, откуда они знают, что она русская? Парни и девушки смутились. Но тут один сказал по-русски:
— Наши так грустить не умеют.
Все засмеялись, и Нина тоже.
— Нет, все-таки! — настаивала она.
Теперь заговорила девушка с льняными волосами:
— У вас все на лице написано. Не обижайтесь.
«Плохо это или хорошо, что все на лице написано? — думала Нина, идя от остановки до дома. — Вроде бы хорошо, а вроде бы и плохо. А, — махнула она рукой, — хорошо, что мы всегда такие. И пусть будем такими».
Утром она проснулась от холода. Лил дождь. Капли шлепались на подоконник, рикошетили, и на полу, возле кровати натекла лужа. Простыня, которой она прикрывалась, была чуть влажной и холодком прикасалась к грудям, лопаткам, бедрам.
Белесая дымка прикрывала лес. Песчаная коса под окнами потемнела. Первой мыслью почему-то была: «А Егор, должно быть, уже дома. А может, и нет… Разве мне не все равно?»
Потом был короткий разговор с матерью.
— Мама, — голос Нины был хрипловатый от волнения и сна, — не сердись, что звоню. Как ты добралась до почты? Ведь рано еще.