Стены и башни города проступали сквозь дождь, как напоминание о прочности жизни, а мокрые камни гранита под ногами были скользки и предостерегали от поспешных шагов, торопливости, обманчивой прочности. Железные шпильки каблуков чиркали по асфальту. Когда Нина переходила улицу, поток захлестнул ноги чуть ли не до колен. Вода резанула по икрам холодом.
Она не подумала о том, что пропали туфли, которые очень любила. Черные, лаковые, они красиво сидели на ноге и были удобны. Холод воды все еще чувствовался на икрах, но она не подумала обтереть их.
Она села в автобус. Внутренняя дрожь не проходила, Нина перестала лишь обращать внимание на то, как все внутри ее сжималось. Теперь это было как бы с ней и не с ней, она могла замечать это, но могла и не замечать. Что-то иное владело ею, и оно было такое сильное, что сильнее его нет ничего на свете. А может быть, та дрожь всего-навсего другая сторона того же самого состояния?
Она знала, что это бывает в минуты ужасающего страха и еще в минуты безотчетной, ни с чем несравнимой любви к человеку, который весь в тебе, как и ты в нем. Любовь, как и страх, захватывает тебя всего, и одинаково теряют голову как в любви, так и в страхе. А если они еще вместе…
И почему именно в это утро она так волнуется за Гуртового? Если с ним ничего не случилось в безбрежной Атлантике, то что может случиться в этой маленькой воде, называемой Балтийским морем? А может, ничего и не случилось? «С Гуртовым ничего не случается». Но ведь предчувствия, она помнила, ее не обманывали.
А может, она все это придумала? Придумывают же себе друзей, врагов, а потом видят, что друзья — вовсе не друзья, а враги даже и не подумали сделать что-нибудь скверное. А вот она придумала саму себя со своими вечными волнениями.
«Ах ты, горюшко мое, Нина, — подумала она, обращаясь к себе в третьем лице, — да не придумала ты себя. Как можно себя придумать? Ты просто такая и есть. Просто немножко ненормальная, как все нормальные люди».
Она пыталась идти спокойно, старательно пыталась думать обо всем, чем угодно, только бы забыть об этой проклятой дрожи. Страх это или любовь?
«Все вместе, — подумала она, — и страх и любовь. Почему не может быть так?»
Автобус остановился, двери его распахнулись, и Нина вдруг почувствовала в дожде соленый и горький привкус: близкое уже море победило пресноту, заявило о себе милыми и крепкими запахами.
Она не заметила, когда прошла дрожь, может, тогда, когда она почувствовала близость моря. Море всегда возвращало ей себя. Перед ним она могла быть только сама собой, и больше никем. Перед ним не лгут. Лгуны, переоценившие свои силы, — сколько их поглотило море? Впрочем, она не лгала не только морю. Она не лгала никому. Не лгала и себе. Она иной раз только что-нибудь придумывала.
Глядящий правде в глаза — самый сильный. Да, но почему она так ослабла в это утро? Почему так волнуется? Слава богу, хоть дрожь-то прошла. А может, неизвестность испугала ее? С тех пор, как вышел в обратный рейс корабль, не говорила с Гуртовым, и ей кажется, что он исчез куда-то? Боится взглянуть в лицо неизвестности? Но разве есть у неизвестности лицо?
Ворота рыбного порта были открыты — по железным поржавевшим прутьям текли струи воды.
Море она увидела сразу, как только вышла из-за угла серого приземистого здания. Под дождем море казалось белым. Нина еще никогда не видела его таким. Оно могло быть таким только в гневе, но оно сейчас вовсе не гневалось, а лежало притихшее, покорно подставив свою спину дождю. Эта покорность моря почему-то обострила чувство настороженности.
«Может, он волнуется, как и я, и это я чувствую на расстоянии?» — подумала она уже не о море, а о Гуртовом.
У пирса темнело несколько фигур в плащах и капюшонах. Нина подошла, сказала:
— Тере…
— Тере, тере, — раздалось в ответ.
Никто не оглянулся, все молча смотрели в белое море.
— Что с плавбазой? — спросила она, затаив дыхание и усмотрев в молчании людей тревогу.
— А что, — сказала соседка, откинув капюшон и взглянув на нее: Нина увидела, как по немолодому уже лицу скользнули струйки воды с капюшона. — Говорят, уже бросила якорь на рейде. Да разве разглядишь через этот проклятущий ливень?
— Ребята и города не увидели, а поди как хотелось, — в грубоватом мужском голосе слышалась нежность.
И вдруг над морем, над мокрым темным берегом разнесся призывно-торжественный вой сирены. Могучие звуки рвались сквозь дождь, неслись над берегом, улетали в город и глохли. И опять дрожь на мгновение сковала Нину; она знала — это Гуртовой приветствовал ее.