Она висела над пропастью. Волны бились о борт, разлетались брызгами. Море кипело и злилось, будто меж валунами там, на Раннамыйза. Там оно так же кипело и полнилось холодной злобой, бессильное с наката бросить свои волны на вызывающе зеленый берег, заросший лесом, травой, земляникой, не подвластный морской стихии. Оно злилось на обломки скал, вставших на пути волн. Здесь оно злилось на корабль Гуртового, ставший на их пути.
Закружилась голова. Нина закрыла глаза, прислонилась лбом к холодным и мокрым веревкам.
«Гибнут из-за любви и глупости одинаково часто, должно быть», — подумала она, как о чем-то постороннем, будто не о себе, и открыла глаза. Страх высоты прошел, и она снова раз за разом стала переставлять ноги по трапу, все вверх и вверх. Дальше пошло легче: ноги сами по себе, на ощупь находили ступеньку, если можно назвать ступенькой хлипкую пеньковую переплетину, руки уже не скользили, как бы прикипали ладонями к твердым мокрым веревкам, только зудели и горели ладони. Вот и борт совсем близко перед глазами и через несколько шагов, если можно назвать шагами это обезьянье карабканье по шторм-трапу, удастся коснуться борта рукой, но она не протянула руку и не коснулась обшивки. Она вдруг вспомнила, что где-то внизу болтается чужой зонтик, а может, уже не болтается, а утонул, потому что она небрежно его привязала. Что она скажет потом той женщине, которая была так добра к ней и которая все понимает и видит насквозь? Что значит вечное общение с людьми…
И пока она добиралась до верху, и пока ее не подхватили чьи-то руки, и пока она, ступая на последнюю ступеньку, не зашибла ногу, она не переставала думать о зонтике, который болтался где-то внизу, а может быть, уже и вовсе не болтался, и о той женщине с белыми волосами за своей стеклянной загородкой.
Кто-то подхватил ее и прямо-таки перенес через борт и поставил на палубу. Ей показалось поначалу, что это руки Гуртового, такие сильные и осторожно нежные. Она оглянулась и увидела того словоохотливого морячка, доставившего ее сюда на своем потрепанном катере. А он, поставив ее на палубу, по-девчоночьи босую, что-то сказал стоящим рядом ребятам по-эстонски, она поняла, что сказал он что-то о Гуртовом, ребята засмеялись, но она, чтобы остановить их разговор в том же духе, по-эстонски бросила «Спасибо» и попросила проводить ее к Гуртовому. Ребята переглянулись, один из них пошел за ней вдоль борта, а морячок с катера смущенно поглядел ей вслед, ударил себя ладошкой по мокрой мичманке и перевалился через борт, по-обезьяньи ловко хватаясь за шторм-трап.
Нина шла по железной мокрой и холодной палубе, подгибая покрасневшие пальцы, Впереди нее шел матрос с бравой походкой бывалого морского волка. Они спустились по трапу, теперь уже железному, с шероховатыми ступенями. Ступени были теплые, ноги это сразу ощутили.
«Да, — вспомнила она, — раз они говорили о Гуртовом, значит, он жив и все в порядке. Почему я забыла обрадоваться? Переживала все утро, а тут? Или потому, что он не встретил, у меня все остыло? Откуда же ему знать, что я тут?»
Но когда они, пройдя длинные коридоры, мимо многих одинаковых узких, фанерованных дубом дверей, оказались перед последней дверью, широкой, темно-коричневой, с ребристым рисунком красного дерева, силы едва не оставили ее. А когда матрос открыл дверь, пропустил ее и, войдя, вытянулся и что-то доложил о ней, она повернулась, увидела Гуртового, качнулась, решив, что это корабль качнулся, а не она, и оттолкнула чью-то угодливую руку.
— О, господи! — сказала она, когда Гуртовой взял ее на руки. — Ты жив?
— О, господи! — передразнил он, смеясь.
— Я волнуюсь все утро. Чуть с ума не сошла от разных предчувствий. Что-нибудь произошло?
— Да что могло произойти! — возмутился он. — Что ты выдумываешь, старуха?
Нина отметила, как руки его, его сильные, осторожные и нежные руки, дрогнули. Значит, он волнуется?
— Ладно, отпусти меня, — попросила она. — Скажи, чтобы подобрали зонтик и туфли.
— Зонтик и туфли?
— Да. Зонтик я привязала к шторм-трапу, или как он у вас называется, а туфли скинула на палубу катера.
— По шторм-трапу? Ты с ума сошла!
Он ногой открыл дверь, внес ее в каюту, большую и темную от высоких панелей красного дерева, опустил на диван. Каюту качало. Маленькая лампочка на дальней стене то уплывала вдаль, то приближалась. Никогда на корабле не почувствуешь себя твердо, как на земле…
— Я замерзла, укрой потеплее.
Он сел на диван, склонился над ней. Ее губы не отозвались на его поцелуй — они были мокрые, холодные и вялые. Он встал быстрее, чем могло быть в эту минуту, то ли остался недоволен ею, то ли сдерживал свое нетерпение, сказал: