— Только ты тише, — зашептал отец, — мать разбудишь. Она пришла поздно и здорово вчера устала.
Но сын уже шлепал по полу босыми ногами, поддерживая сползающие трусы. Егор улыбнулся и спрыгнул с дивана.
— Ну, где ты, малышок? — Егор вместе с сыном стал ползать на коленках, заглядывая во все углы, но ежонок как в воду канул. Неужто Варя ночью все-таки выкинула его? За что отомстила? За то, что он защищался своими иголками? Мстительны мелкие люди. Никогда бы не подумал, что Варя — человек мелкий.
— Пап, а может он убежал к маме? — Егор и Славка стояли друг перед другом на коленях у большого сундука, за которым по всем данным мог бы скрываться ежонок, но его там не оказалось.
— Что ты, ежи по ночам крепко топают, мама могла проснуться и выставить его. Этого я больше всего и боюсь.
Егор встал, ударил ладонь об ладонь, как бы смахивая с них пыль. Славка точно повторил это движение.
— Нет, мама не может его выставить. Одного, ночью в городе, а не в лесу, — возразил Славка, глубоко веря в человеческую справедливость. Он не знал, что случилось ночью, да и знать это ему, пожалуй, не стоило.
Чтобы попасть на кухню, надо было миновать коридор. Дверь там скрипела. Ни сосед по квартире, состарившийся футболист, ни Егор так и не собрались смазать навесы, и вот теперь отец и сын осторожно нажимали на дверь, чтобы она не заскрипела. Славка, поддерживая одной рукой сползающие трусы, другой, растопырив пальцы, толкал покрашенную охрой филенку, во всей его маленькой скособоченной фигурке было напряжение и ожидание, отец, тоже чуть кособочась, касался двери, но так легко и свободно, будто ждал, что она под его взглядом сама откроется. И когда позади их щелкнул замок на двери в перегородке — он всегда щелкал, как осечка курка — и мужчины, вместо того, чтобы остановиться, сильнее нажали на дверь кухни, она распахнулась, забыв даже пискнуть, и они повалились на пол.
А позади раздался голос Вари:
— Ну вот неумехи! Ради ежонка готовы жизнь положить…
Смущенные, сын и отец поднялись. У Славки чуть-чуть не сползли трусы, но он юрко подхватил их. Мать засмеялась еще больше, схватила за руку, турнула в комнату:
— Огнем все горит на тебе, Славка, ну прямо полыхает, и дыма не приметишь, — сказала она, как-то сразу теряя веселое настроение. И вот уже Славка сидел бесштанный на диване, а мать с помощью английской булавки вдевала в трусы новую резинку.
Славка спрашивал:
— Ты ежика выставила или нет?
— Что значит выставила? Откуда ты берешь такие взрослые понятия?
Сын насупился:
— Почему я так не могу сказать? Если я так думаю…
— И вовсе ты так не думаешь. Просто услышал у отца. А он никогда при детях не остерегается, болтает, что угодно.
— Ничего он не болтает, — надулся Славка. Он не хотел, чтобы мать в чем-то упрекала отца. Почему она всегда на отца все сваливает?
— Запрещенный прием, — сказал Егор, входя в комнату и вытираясь полотенцем и покрякивая. — За глаза не прорабатывают. Даже наш Роман блюдет эту заповедь, как клятву юных пионеров.
— Да уж ты со своим Романом, — вздохнула Варя и бросила Славке починенные трусы.
Ежик на какое-то время был забыт. Варя не напоминала об исколотых пальцах. Но когда сели за стол завтракать, а Славке перед садиком полагался всего-навсего стакан кефира и то без сахара, и он, понятно, скучая и как всегда утром чувствуя себя обиженным, хотя и знал, что нечего ему наедаться, когда в садике завтрак ждет на столе, вспомнил о ежике И заволновался: не к добру мама о нем молчит и на его вопрос так ничего и не ответила.
— Да под буфетом он, туда я его затолкнула, чтобы не топал. А то топотал, спасения нет. Точь-в-точь — сапоги у него на ногах.
«Зря я о ней плохо подумал», — Егор взглянул на жену и улыбнулся, едва приметно. Он всегда так улыбался, когда чувствовал себя хотя бы чуточку виноватым перед ней. Так было раньше, но теперь она уже забыла об этой его привычке, а подумала о том, как он изменился, стал замкнут и неуравновешен. И подумала она без боли и огорчения, а спокойно, потому что отчуждение и холодность, накопившиеся за последние годы, хотя она и не хотела их, давали о себе знать помимо ее воли. Говорят, что разлука любовь бережет. Может, это и так, но есть же в каждом явлении критический момент. И в разлуке тоже. Когда она начинает выстуживать душу, тут уж не скажешь… что она что-то бережет…
«Да и жизнь-то ведь одна у человека, а у бабы, может, и в полжизни она уложится, — подумала Варя неожиданно. — Много ли бабе отпущено быть грешной? А там не увидишь, как тело состарится, и уж ни мужа, никого не нужно тебе будет…»