«А Гуртовой? А его воля? — спросила она себя. — Гуртовой — это другой случай. Это мое, женское, — ответила она себе. — Тут сердце, и с ним ничего не поделаешь, если бы я даже хотела».
Но она тут же возразила себе: «Не оправдывайся… Если все останется так, то твой удел — волевое бессилье». И она увидела яснее прежнего, как связывает ее воля Гуртового, как ее проклятое привязчивое сердце постепенно размывает в ней человека, того самого, который и стал человеком только потому, что начал думать, осмысливать свои поступки и окружающий мир. Отбери у него мысль — и он тотчас же возвратится на круги своя и станет рычать, отнимая кость у себе подобного.
А сколько людей даже при наличии мыслительных способностей страдают гипертрофией животного начала.
Вдруг ей пришла мысль навести порядок в квартире. Важнее ничего не было для нее в эту минуту. Она развешала свои платья, протерла мебель, перемыла на кухне посуду. Надо было еще выхлопать ковры, во какая куча их громоздилась у порога. Навез же Гуртовой этих пылеотстойников. Она не любила ковров.
Когда квартира была прибрана, Нина вновь вернулась к телеграмме, перечитала ее, уже не замечая приписки Гуртового. Теперь телеграмма звучала совсем по-другому. Не кому-нибудь, а ей поручал Казимирский работу, начатую им. Недаром ей говорили, что они здорово похожи друг на друга в работе. Одни утверждали, что она хороший копиист, другие — что она схожа с ним характером: фанатичка! Порой это звучало ругательски. Ну, и черт с ними. Пусть думают, что хотят.
Только что же это за пациенты?
Она вспомнила, в газетах промелькнуло сообщение о показательных сеансах доктора Казимирского в Москве, в доме литераторов.
Потом она стала надраивать полы, как приучил ее называть Гуртовой самое обыкновенное мытье их. Мокрой тряпкой вытирала разноцветные квадратики линолеума, из которых был составлен пол, и они начинали блестеть мокро и холодновато — квадратики были голубые и белые. Полы окончательно придали квартире опрятность, и Нина осталась довольна. Ей показалось, что с этим кончилось что-то одно и началось что-то другое. И еще она подумала, что у солдат раньше было обычаем надевать перед боем чистое белье, а у нее вот перед важным решением — непременная уборка квартиры.
Как это было, когда она ушла от Астафьева? Да, она приехала тогда из Ленинградского пединститута, с готовым уже решением и вся сгорающая от любви к Гуртовому, с которым встретилась в столице и была вместе все время, пока там училась. За полгода, пока она отсутствовала, квартира стала совсем другой, и она вошла тогда будто в чужое жилье. Ожидая, пока Астафьев вернется с работы, она принялась за уборку. Правда, она тогда еще не драила полы, но вымыла их чисто, как мыли раньше в деревне перед пасхой.
«Бедный Астафьев, какой он был умный и как любил меня», — подумала она.
Но она разлюбила его, и случилось это, очевидно, потому, что одному из них — на этот раз Астафьеву, а не ей — любовь грозила потерей характера, а значит, и самого себя, а для нее это было кандалами, хотя и мягкими, но кандалами.
В конце концов и мед делается горек, когда его с избытком.
Кандалы Гуртового — жесткие, неминучие, неизбывные и все же были для нее радостными кандалами. А чего же они лишили ее?
Она бросила Ленинград и помчалась с ним в Таллин. Лишилась редкостной экспериментальной работы, которой готова была отдать всю жизнь без остатка. Только вспомнит сейчас свои сеансы с больными дефектологического отделения, сердце начнет сдваивать удары. А что имеет здесь? «Вытяни руки, расставь пальцы, закрой глаза. Надо, дружок, заниматься спортом. Или хотя бы холодное обтирание по утрам…»
Нет, ее удел — не это. Ее удел — непроторенные дороги врачевания. Миллионам страдающих, как утреннее солнце, нужны ее воля, умение проникать в тайны больной психики, ее вечный интерес к человеку и его судьбе.
И что еще она потеряла и приобрела? Пугающая нелюдимость отделила от нее дочек, но сын, сын… Радость рождения и жизни его может заслонить любое, да и заслоняло уже многое, очень многое. Как можно держать камень за пазухой против Гуртового, если он дал ей сына?
Она ушла от кандалов мягких — там безмерно любили ее, а новое ее приобретение — кандалы жесткие, здесь она любила безмерно. Может ли она при этом быть сама собой? Или она должна остаться спутником чьей-то жизни, как выражались раньше и как еще многие живут и в наше время, хотя, уже пожалуй, и не говорят так?