Они пили чай и, не открываясь особенно друг другу — Рубанов по природе был осторожным человеком, да и жизнь научила, а Канунников, чтобы не выглядеть глупым — откровенность не у места — разве не признак глупости? — и все же касались того, что их волновало. Обоим не по душе были приступы бахвальства, которые охватывали то одну, то другую столичную газету. Это тянуло людей к шумихе, лишало деловитости. В спешке не успевали оглядываться, считать удачи и потери, научно их анализировать. Для Егора, наблюдающего все это своими глазами, не было тут никакого откровения, но то, что Рубанов говорил об этом, было для него глубоко интересным.
— Вы давеча взяли меня в штыки — не та калибровка, — говорил Рубанов, отпивая чай и не выказывая, как всегда ни нетерпения, ни волнения, — а у нас по ГОСТу другой и нет. Да и не выгодна нам мелкосортица. Так нам планируют, так учет ведут и так деньги рабочему платят. Читал в журнале: мы вот-вот перегоним Америку по производительности труда в прокате металла. Но мы гоним тонны, а не сортамент, а потом около половины наших тонн нам же возвращают машиностроители, но уже в виде стружки.
— Ну, почему никто не восстанет против этого? Видят же!
— А знаете, упадет производительность труда в металлургии, если сделаешь по-вашему.
— Разве машиностроители не восполнят?
— Но то машиностроителя… Это же другая отрасль.
— Но не держава.
— В том-то и дело.
«Черт-те что», — подумал Егор, и вдруг мысли его стали ясными-ясными, как бывало у него всегда, когда он близко подходил к открытию: в Москве, в Госплане, где придется «пробивать» переадресовку нарядов, он и выложит все это. Будет наступать, а не просить, выводить на чистую воду всю эту плановую бесплановость, а не тыкать в нос нарядами, за которыми нет состояния.
— Капитализм глуп погоней за барышами, — сказал спокойно Рубанов, но Егор видел, что внутренне он напряжен и взволнован. — Социализм во сто крат умнее его, умнее целесообразностью затрат и разумностью планов и задач. Какую неслыханную отдачу получали бы мы, будь у нас все построено на научной основе. Ах, Егор Иванович…
Рубанов допил чай, по-деревенски опрокинул чашку вверх донышком, но застыдился вдруг и поставил ее в прежнее положение.
— Ваши слова насчет встречных обязательств новоградцев заставили меня думать все эти дни. А ведь верно: зачем? В плановом-то, научно построенном хозяйстве?
— Да какое там научном? — не удержался Егор, хотя не в его правилах было поддакивание. — Вот у нас, в машиностроении. Нашлись умники, объявили поход: больше оборудования на квадратный метр цеха. Новейшую технологию по боку, лишь бы моде угодить.
Рубанов промолчал, взял чашку, поставил под краник самовара, чуть повернул. Кипяток потек перевитой струйкой, будто кто ее нарочно скручивал. Он глядел на струйку, о чем-то думая. Молча подлил чаю, взял в рот кусок сахару.
— Не хотите ли вы еще? — обратился он к Егору, будто только сейчас его заметил за столом.
— Пожалуй, — согласился Егор, хотя чаю ему уже не хотелось, он надеялся лишь, что главный инженер раздобрится и еще пофилософствует. Сам бог послал Егору этот вечер, умного старикана. Но Рубанов, кажется вне связи со всем, о чем они говорили, бросил:
— Чем крепче научная основа, тем меньше аппарат. Это противоречие надо видеть и не давать ему разрастись. Иначе аппарат станет врагом научности, и врагом номер один. — Но связь с прежним разговором была, Рубанов говорил дальше: — Вот и соревнование… Вроде бы отменить можно, коль теперь все учитывается, счетные машины есть. Но в соревновании проявляется характер нашего общества, новые привычки человека.
— Значит?
— Значит, соревнование в нынешних условиях — это инициатива масс, их творчество, помноженное на счетную машину.
— Что ж, такое соревнование принимаю, — согласился Егор. — Если бы оно еще и требовало ответственности за производство.
— Поясните…
— Деятельность людей, как работающих, так и руководящих, мерить эффективностью их труда, отдачей. И ничего при этом не брать во внимание, кроме научной доказательности.
Рубанов задумался, проговорил:
— Да, это первое спасение от безответственности.
Он допил чашку, не постеснялся на этот раз обернуть ее кверху донышком и вытер полотенцем худую стариковскую шею. Егор не спеша допил свое, как и хозяин, обернул чашку вверх донышком. Оба рассмеялись, как и при встрече, будто и не было между ними проведенного вместе вечера, выпитого самовара, разговоров.