36
Вход в светелку удивил Егора своей нескладностью: крутая темная лестница вверх, и без всякого перехода небольшой, но очень высокий зал с расписанным под сельхозвыставку куполом. Егора до того поразило сходство светелки с выставочным павильоном, что он минуту старался понять, где он. Зелено-красно-золотистые картины на стенах напоминали о земле, об изобилии, о языческих праздниках.
Нина спиной к выходу сидела за столиком у самой эстрады, Егор узнал ее по темно-медным жестким даже на взгляд волосам, на этот раз уложенным красиво в валики требовательной и должно быть неравнодушной рукой мастера. Вечернее темное платье открывало шею и узкий треугольник спины. И как это все было предательски близко для него и недосягаемо в то же время.
Можно было еще уйти, повернуться и спуститься по нескладной лестнице в темный колодец, и закрутиться штопором до самой земли и забыть обо всем: и о море на закате солнца, и о запахе земляники и водорослей. И о шуме ночного дождя в листьях каштанов. И о старых флюгерах в старом городе. И о женщине, которая вышла из воды и обессиленная упала на берег. И о ее голых ногах, совсем голых… Нет, все это безвозвратно ушло и не нужно ему. Зачем? Но у него была дочь, которая нуждалась в помощи вот этой женщины, в чем-то действительно необыкновенной.
Когда он молча остановился у ее столика, Нина не сразу взглянула на него, а когда взглянула, то не удивилась, не обрадовалась, не выразила равнодушия даже. Она просто осталась печальной, какой он и застал ее, и печаль эта была такой глубокой и такой всеохватывающей, что из нее трудно было, выйти без большого усилия. За столиком вместе с ней сидели двое девушек с челками, будто на подбор, и парень с узким лицом.
«Здорово, что она убрала челку», — отметил Егор. Скользнул взглядом по столику, заваленному, грязной посудой, должно быть, молодежь тут засиделась, потом окинул зал, увидел, как в углу у окна поднимались парни, и, не спросив ее, пойдет ли она с ним, поспешил, чтобы занять место. «Первое дело зафрахтовать транспорт», — подумал он в обычной своей манере. Он даже-забыл отметить, когда к нему возвратилась уверенность, желание, действовать и обычная для него, манера мыслить. Но раз он их обрел вновь, значит вернулся к жизни. Ну, что ж, это так и должно быть. Разведчик не позволяет, чтобы ему повторяли приказания. «Но кто же мне приказал, черт возьми?» — спросил он себя. Он просто забыл подумать, что всю жизнь что-то для кого-то делал, и потребность найти приличное место для Нины была лишь чисто механическим движением. Егор поднял руку. Нина увидела и встала из-за стола. Он смотрел, как она шла к нему. Она шла, нагнувшись, как будто трудно поднималась в гору или сильно устала, и это ее движение между столиками чем-то напоминало ее выход из моря на берег на далекой от Москвы Раннамыйза. Пока она шла, Егор чуть подвинул к окну стол так, что два других места стали неудобными, и он надеялся, что их никто не займет.
Когда она подошла, он с неумелой галантностью поставил ей стул, сказал:
— Здравствуйте, тере…
— Тере! — ответила она и улыбнулась, будто милой шутке или тайному паролю.
— Почему-то я верила, что вы в Москве. Я, бывало, ждала. Временами чувствовала одиночество. Получили мою телеграмму? Привезли дочь?
— Нет, я узнал, что вы здесь, из открытки. Дочь не привез.
— Жаль, я бы ее обследовала, а может, и полечила.
Она опять задумалась, уйдя в себя, и сделалась одинокой.
А он подумал: «Человек одинок в несчастье, а в счастье не чувствует одиночества. Какое же у нее несчастье? Вроде она всем наделена и богом и людьми». Хотел спросить, что случилось, но не спросил.
Пока официантка, рослая девушка в накрахмаленном кокошнике, убирала грязную посуду, они сидели и молчали. Странно, что ни он, ни она не тяготились этим. Нине казалось, что, когда сидишь вот так и молчишь, гораздо меньше чувствуешь одиночество, чем в шумной компании, где все так же знакомы друг другу, как и далеки. А этот парень… «Ну почему она считает его парнем? Ничего себе парень… Вон сколько седины».
Егору было хорошо оттого, что он нашел ее и что ему от нее ничего не надо. Разве только то, что она есть. И он тоже с удовольствием молчал и не торопил неповоротливую официантку. Он был не один, и этого было ему достаточно, чтобы не чувствовать себя последним человеком на земле.
Наконец посуда была убрана, официантка подала карточку и ушла, и они опять остались вдвоем, и некоторое время не замечали этого. Егор смотрел на ее лицо, печальное лицо оставленной или забытой женщины, на ее выпуклый лоб, кажущийся непривычно большим, потому что он не был прикрыт челкой. Ее серые глаза, вечером они были значительно темнее, глядели поверх столиков, но он знал, что не видели ничего, потому что были обращены внутрь нее, и вся она ушла в себя и, казалось, ничего для нее не существовало, кроме ее самой, и что она — это она, а все остальное на свете — бог с ним.