«Как это она так умеет уходить в себя? Страшно от этого или радостно? Да уж, видно, немного радости», — подумал он и спросил:
— Будем есть или так посидим?
Она повернулась к нему, и взгляд ее возвратился из неизвестного ему мира, и в нем мелькнуло что-то вроде скрытого удивления.
— Есть, есть, конечно! — проговорила она обрадованно и подумала, что с Егором, она это заметила еще в Таллине, чувствуешь себя просто, по-земному. Вот спросил обычное: «Будем есть», — и все вернулось сразу. А то она витала черт знает в каких эмпиреях. Она отказалась взглянуть в карточку, попросила:
— Мне рыбу с польским соусом. Да, сперва помидоры, натуральные. Масло и кофе.
— Если не возражаете, я закажу для вас вина. Какое вам нравится?
— А что будете пить вы?
— Я? Я предпочитаю русскую. Возьму водки. А вам советую «Российского полусладкого». Именно полусладкого. Оно к рыбе как раз.
— Знаток! — засмеялась она. — Проспиртованный насквозь знаток вина… Мне ведь Эйнар Илус рассказывал, как вы безбожно хлестали спирт.
— Эйнар? Болтун! Между прочим, мы с ним отлично управлялись и с шампанским.
— Вот чего не переношу! Мутит голову. Я люблю, чтобы голова была чистой.
— Переходите на коньяк…
Нина снова засмеялась, на этот раз непринужденно. То невидимое никому и в то же время непроницаемое ни для кого, что еще минуту назад отделяло ее от всех, и от Егора тоже, стало отодвигаться, и в душу Нины проскочил лучик, светлый лучик ожидания.
Подошла официантка и на некоторое время разлучила их. Егор заказывал ужин, нет-нет да и поглядывал на Нину и с испугом улавливал, как менялось ее лицо, каким красивым оно делалось. Он не знал, так до конца и не узнает потом, как это у него на глазах за короткое время могло так преображаться ее лицо; незаметными сделались выпуклости ее скул, а лоб не давил, не доминировал на лице, а как бы освещал его. Нина не замечала его взгляда. Она смотрела, как официантка что-то писала в своем блокноте, и думала о том, что хорошо бы сегодня забыть все на свете; и то, что ей надо возвращаться в Таллин, а, может, лучше ехать в Таганрог, куда уехала мать, поссорившись с Гуртовым, и то ужасное, оскорбительное, что произошло сегодня на ее сеансе. Присутствовала специалист из министерства, хмурая некрасивая женщина, от которой больные прямо-таки шарахались, почему-то боясь ее. Во время сеанса она встала и демонстративно вышла из зала, бросив на ходу: «Шарлатанство!» Нина старалась показать, что не заметила, не слышала этого, но попробуй это сделать, если сеанс и без того требовал от нее всех ее душевных сил. От всего этого ей хотелось уйти, но уйти не в себя, когда обиды делаются во сто крат обиднее, потери — во сто крат непоправимее, а уйти на люди, когда не чувствуешь себя одинокой и обреченной на съедение самоанализу.
Официантка ушла.
Егор сидел и наблюдал за Ниной и догадывался, что она борется с собой, но почему борется, открыть ему было недоступно. Нина оставалась для него человеком загадочным, сложным, полным противоречий и вопросов без ответов, на что он и сам был такой мастак.
Егор не мешал ей, не старался растормошить, вернуть из ее мира в его мир, в мир всех. Ему было интересно наблюдать ее, видеть, как меняется выражение ее лица, то вспыхивает, то затухает свет в ее глазах. И он опять не замечал, что они молчат, ведь молчание это было естественным в их отношениях, когда они ничего не хотели друг от друга и в то же время уже не могли обходиться один без другого.
Нина тряхнула головой, как бы освобождаясь от того, что мешало ей входить в этот человеческий мир, жесткая ее челка скатилась на лоб и совершенно переменила ее. Перед Егором теперь сидела девчонка, чуть легкомысленная, отчаянная и близкая своей плотью.
— А у вас тут коммерсантские дела? — спросила она, окончательно возвращаясь в один с ним мир. — Было интересно? Интересны новые знакомства?
Ему не хотелось жаловаться ей. Не мужчина он, что ли? И он ответил уклончиво:
— Не люблю работать в Москве. Самые простые вещи здесь усложняются до невыносимых проблем.
И почувствовал, как его недоверие к ней сразу же отдалило их друг от друга, и он вдруг ясно увидел, каким скучным будет их ужин, а разговоры пустыми и незначительными. Ее чувствительность к слову поразила его. С ней можно было говорить только откровенно или не говорить совсем. И он спросил: