— Вам бывало приятно, когда мужчина плакался на вашем плече?
Она ответила, не задумываясь:
— Плакался — нет, доверялся — приятно.
— Так вот я доверяюсь… — Егор замолчал, как бы остерегаясь в выборе тона. — В первый раз за многие годы я потерпел фиаско. Полнейшее. Стыдно признаться, что не хватает мужества позвонить и сказать: я пас. Не достал и не достану сталь, которая так нужна. И это в такое время, в такое время… — Он хотел рассказать ей о статье в газете и о том, как он признал делом своей чести доказать, что не зря ест свой хлеб, но подумал — ей будет скучно все это слушать, — и воздержался.
Нина увидела его замешательство и спросила:
— В какое же время?
И ему все же пришлось рассказать о статье. Объедалы! Обидно. И спросил:
— Не читали?
Она засмеялась, проговорив:
— Я ж не коммерсант, таких статей не читаю. — Она посерьезнела. — У меня похуже. Вы ведь можете принимать на свой счет, а можете и плюнуть. Верно? А меня обхамил сегодня коллега. И надо же: при пациентах. Едва удержала в руках себя и своих больных.
— Как это было?
— Ушла с моего сеанса, да еще пробормотала: «Шарлатанство». Невежды! Но что бы они ни делали, я не отступлюсь. Это цель моей жизни. Ради нее я готова лишиться даже счастья, если мне его попытаются дать в обмен. — После молчания уже тихо проговорила: — Вот как складывается обстановка: хоть бросай Таллин и переезжай в Харьков, к доктору Казимирскому. Кто я, что я без своего дела?
И доверительно сообщила ему:
— Я ведь от мужа удрала. Так ждала его, а получила телеграмму из Москвы — не удержалась, поехала. Ужасно он на меня рассердился. Старался скрывать, но я-то видела, чувствовала. Боюсь, как бы не выкинул какую-нибудь глупость от обиды и злости. Он у меня может.
Тут официантка принесла бутылку «Российского», графинчик водки, селедку и помидоры, и Егор и Нина отвлеклись от волновавшей обоих темы.
— Отличная, должно быть, селедка, — принюхавшись заключила она. — Исландская?
— Готов поделиться.
— Принимаю!
Егор переложил ей селедку, оставив себе гарнир. Пообещал:
— Ничего, закажем еще. А помните, Эйнар Илус не терпит запаха рыбы?
— Я слышала, — подтвердила Нина. — Это может, быть психическим отклонением, или у него было отравление рыбой. Да, вы не оставили себе, — вдруг обнаружила она. — Это уже не по-братски. — И вернула Егору несколько ломтиков остро пахнущей селедки.
— Что ж, к селедке «Российское» не идет. Поделим? — Егор взялся за графинчик, поболтал.
— Согласна!
— Отлично.
Егор разлил. Рюмочки были маленькие, зеленого стекла, и вид у водки, надо прямо сказать, был злой.
— Не сдаваться! — сказал Егор.
— Не сдаваться! — приняла Нина. Они выпили, и Нина наколола вилкой ломтик селедки, положила в рот, стала сосать.
— Приятно… — сказала она. — Не часто так бывает. Выпьешь вот, и уходит горечь. Если бы не это, я еще мучилась бы.
— Самообман, — заметил Егор. — Никуда ведь от нее не денешься, от горечи. Если бы люди не чувствовали себя слабыми перед силами природы и запутанностью жизни, они забыли бы об этом зелье.
— Да, — сказала она, — это отчасти можно объяснить и психологически.
— И социально, — сказал Егор. — В обществе, где люди друг другу близки, заинтересованы друг в друге, там не должно быть пьянства. В горе человек не остается один. Хотя пьют и в радости.
— Это от бедности натуры, — заметила она. — Есть другое, чем человек может отметить радость.
— Например?
— Например, песней…
Егор опустил рюмку, которую держал в руке, намереваясь выпить за Нину, от удивления брови его раздвинулись, отошли от переносицы — до того неожиданным было это: он услышал от Нины свою любимую песню.
— Вы ее знаете?
— Я слышала, как вы пели с Илусом. Костерок между двух огромных валунов. — Она задумалась. — Туманное море. И где-то за ним… — она хотела сказать: «Где-то за ним Гуртовой»… Но не сказала. На душе стало неуютно, как в ту ночь, когда она так и не связалась с Гуртовым, видела костерок на берегу и слышала Егорову песню.
— Люблю эту песню, — сказал Егор. — Ничего в ней вроде и нет, но, черт возьми, как она тревожит душу.
— Мне тоже показалось тогда… Вы несчастливы в любви?