— А что я натворила-то? — спросила я и вдруг вспомнила про свой рисунок. Вдруг там что-то аполитическое? Тогда и правда дело пахнет керосином.
— Ты ещё спрашиваешь? — с необычайным изумлением прошипела Марья.
— Я другой рисунок нарисую…
— Прекрати дурочкой прикидываться! — взвизгнула Люся. — Ты лучше посмотри, до чего ты Юлию Силантьевну довела! И Марию Ивановну! Да мы тебя в детскую комнату милиции отведём! И тебя там на учёт поставят!
— Юлия Силантьевна, а представляете, как её родителям тяжело? — неожиданно спокойно проговорила Марья.
— И не говорите, Марья Ивановна, — закатила глаза врачиха. — Страшно подумать, кем она вырастет.
— Если уже в таком нежном возрасте она позорит семью… — продолжала Марья.
— Да-а, эта девочка далеко пойдёт, — вторила ей врачиха.
— Да что случилось-то? — спросила я. — Вы мне хоть объясните, за что ругаете.
— А то ты не знаешь! — с новыми силами накинулась на меня начальник лагеря. — Да мы твой портрет вот такого размера в газете «Колючка» нарисуем и на доске позора вывесим!!! Чтоб у тебя хоть немножко совесть пробудилась!
С минуту они молча сверлили меня взглядами, а потом врачиха неожиданно выпалила:
— Тебе известно, что на глубине от холодной воды могут случиться судороги?
— Известно, — чуток опешив, ответила я и добавила на всякий случай: — И без воды тоже. — Бело-синий кабинет вдруг показался мне чем-то нереальным, а ругающие — нарисованными существами.
— Не хами старшим! От холодной воды бывают судороги! Это я как вр-рач тебе говорю! — проревела Юлия Силантьевна, и её голос эхом отскочил от застеклённого шкафа.
— Тебе хоть немножко стыдно? — ввернула вожатая Люся.
— И как часто ты нарушала правила лагеря? — сердито поинтересовался вожатый, поглядывая то на Люсю, то на часы.
— Разве я нарушала? — удивилась я.
— Это же надо, с какими честными глазами она врёт! — театрально воскликнула Марья. — Небось, с первого дня убегала одна мыться! И если бы с мокрым купальным костюмом не застукали, и дальше бы продолжала!
Вот теперь всё встало на свои места. Стало быть, мой купальник нашли, потрогали и, убедившись, что он мокрый, сделали вывод, что я купалась в речке. Мне даже полегчало, и я улыбнулась.
— А, поняла. Нет, на речку я не убегала. Знаю, что нельзя.
— А почему тогда купальный костюм мокрый? — аж подпрыгнула Марья.
— Просто… — до меня вдруг дошло, что придётся при мужике рассказывать, как я стирала купальник, и я запнулась. — Ну, так получилось.
— Ты даже соврать ничего не можешь! — обвиняющим тоном звонко выкрикнула Люся, теребя комсомольский значок. — Хотя бы извинись!
— Но я же не была на речке…
— Была! — тоном, не допускающим возражений, провозгласила Марья. — И могла там утонуть! А нас бы из-за тебя посадили в тюрьму!
— Ну… — начала я, но заведующая меня перебила.
— Не нукай! Дома у себя можешь тонуть сколько угодно, мне на это наплевать! Хоть бы вы все утонули! Но пока вы здесь — я за вас отвечаю! За всех! И я не хочу сидеть в тюрьме из-за какой-то пигалицы!
Она разошлась не на шутку, вожатые и врачиха ей помогали, и я почувствовала, что ещё немножко, и я разревусь. Этого допустить было нельзя, и я стала думать о разведчиках, которых допрашивали враги. Разведчики держались стойко и никого не выдали. Нужно брать с них пример! Я собрала волю в кулак и, чтобы не зареветь, заставила себя думать о чём-нибудь смешном.
Марья орала, обзывала меня, обвиняла чёрт знает в чём, а я вдруг вспомнила, что в лагере её прозвали Нельзя. Нельзя, Нельзю, Нельзи, Нельзёю о Нельзе… Некстати вспомнила. Лучше бы я дала ревака. Мысленно склоняя это прозвище под крики Нельзи, я почувствовала, что меня разбирает жуткий смех, и опустила голову пониже, чтоб они не заметили. «Надо Нельзе пожаловаться… Нельзю позовите! Без Нельзи тут не обойтись…» Кажется, я немножко переборщила. Трясясь от беззвучного хохота, согнулась в три погибели и жалела только об одном: что мама запрещает мне носить чёлку. Было бы сейчас естественное прикрытие.
Воцарилась тишина.
— Ну, может быть, хватит, Марья Ивановна, — великодушно заметила врачиха. — Бедная девочка уже плачет. Она осознала свои ошибки.
— Это крокодиловы слёзы! — пламенно воскликнула вожатая.
— Там уже, наверно, эстафета закончилась, — пробормотал вожатый. — Пора в шахматы играть. Можно, я пойду?
— Идите, Юра, — царственно разрешила Марья. — Ну что, виновница? Будешь ещё удирать?
И тут я взрыднула. И вся честная компания поняла, что я не реву, а ржу.
— Да она над нами издевается! — нечеловеческим голосом завопила — нет, затрубила, как слон, Марья-Нельзя.
Юра, пользуясь суматохой, слинял. Я обрадовалась и, всё ещё давясь смехом, объяснила:
— Я просто постирала купальник! На него фломастер вытек, и я постирала.
— Это ещё что за новости? — грозно спросила Марья. — Задним числом ищешь отговорки?
— Да все девчонки видели!
— Девочки, — ледяным голосом поправила она меня. — Почему сразу не призналась?
— Потому что не хотела при вожатом про свой купальник рассказывать.
— Почему не хотела? — грозно допрашивала меня Марья.
— Ну…
— Не нукай! Ты это на ходу придумала.
— Все девочки видели. Мы с Таней и Ниной бегали в прачечную за порошком…
— Кто вам разрешил брать порошок? — взвилась врачиха.
Я промолчала.
— То есть, вы расхищали социалистическую собственность? — зловеще процедила Марья. Ей надоело сидеть, и она, как тумба, начала выдвигаться из-за стола.
— Да мы одну щепотку взяли. И не порошка, а каустической соды. А то бы не отстиралось…
— Бессовестные воры! — пискнула Люся.
— Руки покажи! — истошно заорала врачиха, и я, перепугавшись, протянула ей через стол свои ручонки. Она схватила мои ладони корявыми узловатыми пальцами, перевернула и вынесла вердикт: — Все руки в язвах. Срочно в медпункт.
— Да у меня ничего не болит.
— Ты меня учить будешь? Я здесь не просто так сижу, а чтоб за вашим здоровьем следить! Марья Ивановна, вы нас отпустите?
— Конечно, Юлия Силантьевна! Я же всё понимаю. Укол ей там какой-нибудь сделайте, чтоб неповадно было.
— А как же. Антибиотик обязательно, а то вдруг заражение начнётся, а мы за них отвечай. И прививку от столбняка!
*
В медпункте мне щедро вымазали обе руки зелёнкой по самые запястья и отпустили. Напоминать об уколах я не стала — мне было и так тошно. А хуже всего то, что на пути в барак я случайно встретилась с Игорем, и он увидел мои зелёные, как у лягушки, лапы. Никогда не забуду, как вытянулось у него лицо. Я гордо отвернулась и прошла мимо.
Девчонки в палате меня, конечно, оборжали. Как назло, на послезавтра в лагере были объявлены танцы, но за два дня зелёнка, конечно, не сойдёт. Я представила, как мальчик приглашает меня на вальс, а я, сделав книксен, подаю ему свою зелёную руку… и собралась уйти в кусты реветь. А поскольку на территории лагеря кустов не было, мне пришлось сходить в кладовку за штанами, чтобы перелезть через ограду. Благо кладовка ещё не закрылась. Я встала в единственный угол в палате, куда никто не мог заглянуть через окно, и начала переодеваться.
— Куда собралась, царевна-лягушка? — спросила Танька рыжая, сорвав хохот и аплодисменты. Не ржала надо мной только Бама, но это понятно — ей, бедняге, самой ежедневно доставалось.
— Не твоё рыжее дело, — огрызнулась я.
— Да не козлись. Руки, что ль, отмывать?
— Да чем их теперь отмоешь! — чуть не взвыла я. — Скоро танцы, а я как жаба зелёная…
— Да той же содой, — посоветовала Танька. — Дуй быстрей. Прачечную ещё не закрыли. Хочешь, я на стрёме постою?
Мы побежали в прачечную с Танькиной бутылкой из-под ситра — якобы за водой. Выждав момент, я запустила руку в коробку с содой, стоящую за дверью, и загребла целую горсть.
— Обратно, быстро, — скомандовала Танька, и мы дунули обратно.
Я минут десять отдирала руки каустической содой над жестяной суповой миской, заныканной из столовки, и кожа немножко посветлела, хотя и жутко разболелась.