Шум в дверях заставил меня обернуться. На пороге стояла Салли и испуганно смотрела на меня.
– Что с тобой, Алекс?
– Ничего! – бодро закричал я. – Вот только зонт протекает!
– Алекс!…
– Не веришь? Смотри! – Я стал стряхивать нависшие на лице капли. – Подумай! Двенадцать долларов, с гарантией на десять лет, и вот поди ж ты… Сволочи!
– Алекс, что ты говоришь?…
– Врешь, врешь! Это зонт! – На момент я остановился. – Видите ли, уважаемая мачеха, в чем здесь штука. А в том, что тут вот двадцатый век, телевизоры, космонавты, а порядочного зонта не придумали. Дрянь, дрянь! – закричал я и, бросив зонт на пол, принялся топтать его.
Салли отступила к двери, а я, едва держась на ногах, подошел к ней вплотную и схватил ее за руку.
– Нет, постой уж! – хрипло прошептал я, дыша ей в лицо. – Сперва скажи, кто из нас лучше – я или папаша? – И я хитро подмигнул моей жертве.
Бледность залила ее лицо.
– Ты злой! Злой! – пролепетала Салли и, вырвавшись, выскочила в коридор, я за ней.
Ей удалось скрыться у себя, потому что бежал я с трудом, держась за стенку, спотыкаясь и падая. Замок щелкнул у меня перед носом. Я стал ломиться в дверь, но она не поддавалась. Тогда я принялся стучать кулаками.
– Открой! Сию минуту открой!
Я слышал, как Салли, плача, умоляла меня:
– Не надо, Алекс, пожалуйста!
И тогда я, что-то припомнив, сложил руки на животе – будто держу куклу – и, гримасничая и приплясывая перед дверью, стал шепеляво, с притворным ужасом, выводить:
– Люси больна!… Люси не спала ночь!… – И затем, распалившись, пронзительно закричал: – Ты и твоя идиотская Люси!!! – И… провалился куда-то.
Уже рассвело, когда я очнулся. Чьи-то мягкие ладони растирали мне виски, мокрое полотенце давило холодком на голову. Я долго лежал с открытыми глазами, прежде чем увидел ее.
– Вставай, я тебе помогу! – ласково шептала Салли и то тянула меня за рукав, то подталкивала в плечо. – Идем же!
Я осмотрелся и увидел, что лежу у ее двери.
– Каким образом я здесь? – спросил я, напрягаясь, чтобы вспомнить.
– Потом, не сейчас! – Салли изо всех сил тянула меня за руку.
Опираясь на ее плечо, я с трудом добрался к себе и плюхнулся на кровать. Салли молчала. Это меня насторожило.
– Что случилось? – спросил я опять. – Почему я спал в коридоре?
– Ничего не случилось… Ты, наверное, вышел ночью из комнаты и… Ты вчера выпил лишнее, вот и все!
– Почему же не помню? У нас были гости, Дорис… Мы танцевали…
Салли молчала, а я уже нащупывал памятью неясные нити.
– Браун… Я с ним повздорил?
– Да, вы задрались.
Память подбрасывала воспоминания – как щепки в разгорающийся огонь.
– И Кестлер… он явился к концу… – И вдруг костер вспыхнул! – Они ушли вместе – Дорис и Кестлер!
Салли смотрела в сторону не отвечая, а я уселся и принялся тереть виски.
– Кестлер… я звонил ему… и ей тоже… – Затем, неожиданно для себя, я тихо добавил: – Она была его подругой; он как-то рассказывал, не называя по имени, но это она, она!
Я сделал попытку встать, но тяжелая муть вновь уложила меня. Безобразные подробности вчерашнего всплывали в памяти одна за другой.
– Почему ты ушла… когда мы танцевали? – спросил я.
– Не помню… мне нужно было убрать…
– Я был очень смешон? Скажи, очень?
– Зачем ты себя мучаешь! Я не могу! – ответила Салли и направилась к двери.
А я, не будучи в силах сдержаться, бросил ей вслед:
– Это для вас смешно, потому что вы… вы… глупые ничтожные люди! – Мне и этого было мало; я вскочил с постели и, шатаясь, подбежал к двери. Мне захотелось, как и давеча, крикнуть ей что-нибудь похлестче, пообидней. Но, выглянув в коридор, я обмяк: Салли стояла прислонившись к стенке и охватив голову руками.
Я поспешил назад к телефону и набрал знакомый номер. Никто не отвечал. Позвонил к ней на службу: новая секретарша сообщила, что Дорис нет. Попытка дозвониться к Кестлеру тоже не дала результатов.
Я прилег на кровать и долго лежал ничком, лихорадочно соображая. Что же произошло? Куда она исчезла? Одна или с Кестлером?
Что-то мешало сосредоточиться – какой-то посторонний шум; он нарастал глухо и настойчиво: бим-бом! бим-бом! И затем: дзинь-дзинь! дзинь-дзинь! Потом звуки слились в один, непрерывный, щемящий, как шорох или беготня по потолку сотен маленьких лапок… «Это гусеницы, – подумал я, – миллионы гусениц, что повылезли из своих убежищ». Я представил себе, как в темных недрах шевелятся мерзкие скопища, как, не выдержав собственного множества, лезут наверх… О, они выбрали подходящий момент! Свети сейчас солнце, они бы не посмели, оно убило бы их! А вот хмарь и морось – это для них…
А может быть, мне все равно? Я не могу вспомнить, почему все равно, но знаю, что есть тому причина; случилось непоправимое, что-то не удалось, момент упущен!… Когда? И вдруг вспоминаю: бродяга… полюс… Как мог я позабыть? Какой ценой достиг он отрешенности! Неужели мир и впрямь так страшен, что от него только и можно защититься химерой?! Или, может, они сами все химера – вместе с гусеницами! Они не сознают, что себе готовят, наивно веря, что из крокодильих яиц вылупятся цыплята. А я разве умнее? Чего добился? Ничего, ничего!…
Я подскочил сломя голову к телефону – он давно уже трещал, но только сейчас до меня дошло. Знал, что это Кестлер, и потому сразу прокричал в трубку:
– Где она? Где Дорис?
Да, это был он.
– Она уехала, Алекс. У меня для тебя письмо. Я на службе, ты приедешь?
Меньше чем через час я сидел в офисе, перечитывая в двадцатый раз коротенькую записку. Кестлер сидел напротив, молча уставившись в пол.
Наконец я спросил:
– Куда она уехала?
– Не знаю.
– И вы отпустили ее вот так! – Я поднял руку и щелкнул пальцами.
Кестлер вздохнул.
– Я отвез ее в аэропорт и больше не видал. Она, как и тогда, взяла с меня слово, что я не буду расспрашивать.
Я зло улыбнулся:
– Вы что, для себя ее приберегаете? – И тотчас пожалел о сказанном. Кестлер поднял голову, в глазах у него стояла мутная горечь.
– Ты ведь знаешь меня, – ответил он.
Стало тихо; двери офиса были плотно прикрыты.
– Кестлер!
– Да, Алекс?
– Я не могу без нее жить, понимаете? Помогите мне найти ее!
Кестлер молчал, что-то обдумывая, затем сказал:
– Это ни к чему не приведет. Со временем ты сам поймешь. – И так как я не отвечал, он тихо добавил: – Ты все пытаешься изменить то, что не в силах изменить.
– Что же делать?
– Переменись сам!
И опять воцарилось молчание. Я чувствовал, что последние силы, цоследние остатки надежды покидают меня. Я сказал упавшим голосом:
– Жизнь – страшная штука, Кестлер!
ГЛАВА 20
Прошло недели три, и последствия моей дикой выходки стали сказываться. Государственный заказ, на который мы рассчитывали, был передан другой фирме. Не был возобновлен и другой – поменьше, но важный тем, что позволил бы нам применить новый, более экономный метод производства – оборудование для этого было давно заказано.
Мы не терялись в догадках – рука Брауна ясно чувствовалась в ловкой интриге, которую он, невидимый, плел вокруг нашего дела.
Вскоре и коммерческие заказы сократились; экономическая заминка больно ударила по фирме. Пришлось отпустить треть служащих, затем другую, но и для оставшихся работы не предвиделось. Кестлер метался как угорелый, ездил по фирмам-заказчикам, а к вечеру возвращался озабоченный и усталый.
– Ничего! – коротко резюмировал он.
С трудом удалось получить краткосрочный заем – для погашения задолженности за новое оборудование, но это был скорее жест отчаяния – катастрофа надвигалась.
Впервые я подумал о Салли. Дом был записан на нее, небольшой капитал был положен на ее имя еще при жизни отца, а с его кончиной она получила еще какую-то сумму по страховому полису. Таким образом, нужда ей не угрожала.