А я, через другую дверь, направился к себе. Уже миновав столовую, мельком увидел в глубине коридора приземистую бычачью тушу с короткой шеей и маленькой плешивой головой. Возле туши увивался отец.
Меня передернуло: Брауны! Нет, ни за что не погублю вечера в этой компании! Запрусь, забаррикадируюсь, и никакие стуки, никакие мольбы не заставят меня отпереть дверь.
Войдя в комнату, я бросился на кровать и мысленно дал себе обещание быть стойким.
Через минуту очнулся от легкого стука.
– Алекс, мы ждем тебя! – услышал я голос Салли.
Я поднялся и послушно поплелся в столовую.
Воспоминание об этом ужине преследует меня и поныне. Да и что здесь удивительного! Приходилось ли вам когда-нибудь провести вечер в обществе африканакого буйвола? Если нет, то вы этого не поймете, тем более что я не мастер описания. И все же, представьте себе громоздкое, топорного изделия существо, застывшее в состоянии умственной неподвижности, без отпечатка какой бы то ни было мысли на физиономии, существо, жующее с таким видом, будто вся его внутренняя деятельность сосредоточилась на этом процессе. Если к этому прибавить отвратительную привычку – обращаться к собеседнику не поворотом головы, а скашивая в его сторону рот, то вы получите любительский, но верный портрет мистера Брауна. Вас интересует – о чем он говорит? Он говорит, что ростбиф превосходен, он отмечает, что цены на мясо поднялись, он объясняет, почему это происходит… К тому же Браун страшный консерватор и длинные прически у молодых людей для него то же, что красная тряпка для его четвероногого сородича.
Миссис Браун тоже очаровательна. Она жует медленно, как перед казнью, жеманно втягивая в себя губы, так что становится страшно, что она вот-вот съест их вместе с пищей. Но губам везет: избежав участи ростбифа, они снова появляются наружу, и тогда миссис Браун повествует о том, как они были в гостях у очень богатых и, следовательно, милейших людей, у которых… Следует перечень блюд, посуды, мебели…
Я смотрю на отца. Он делает вид, что жмурится от удовольствия, иногда даже ахает, хотя мне и кажется, что красноречие гостьи действует на него усыпляюще.
Я перевожу глаза на виновницу торжества. Салли улыбается и как будто счастлива. Или нет, не совсем: какая-то складка залегла у нее над переносицей, и говорит она меньше, и хозяйничает без обычного подъема.
Зачем, как она сюда попала? Сознает ли свою неуместность в этом доме, среди этих людей? Достаточно ли любит отца, чтобы простить его за то, что ее жизнь не сложилась иначе?
На все эти вопросы у меня напрашивается отрицательный ответ. Волна хмельного великодушия подхватывает меня. Я представляю себе, как подхожу к этой девочке, беру ее на руки и… уношу из дому. Почему мне всегда так хорошо с ней?
Но вот я опять приземляюсь. Я пью коньяк, ем сливочный торт, кричу «С днем рождения!», а потом пристально смотрю Брауну в лоб. Он замечает это и нервничает; лоб его покрывается испариной. Он шумно выдыхает из себя:
– Как там младший Беркли, все о'кей? – И хитро подмигивает, не мне, а отцу. Тот смеется.
Мне хочется послать Брауна к черту. Теперь он больше напоминает облысевшую обезьяну. Я предвкушаю, как сейчас спрошу у него: – Вы не помните, в каком возрасте ваш папа впервые спустился с дерева? – Но я вовремя соображаю, что у него не хватит чувства юмора, чтобы оценить мою остроту. К тому же я чувствую на себе просящий взгляд Салли – ведь сегодня ее день рождения!
Я беру себя в руки и, глядя с предельной нежностью на Брауна, свистящим шепотом отвечаю:
– Прекрасно! Младший Беркли отлично поживает и рад необычайно вас видеть!
Лаской можно даже людоеда превратить в младенца, разумеется, если людоед не голоден. Мистер Браун сыт – с пиршественного стола жизни ему перепадают не только крохи. Ему хочется шутить, быть добрым, сказать что-нибудь умное. И он говорит:
– Вы славный малый, черт возьми!
Я смеюсь от души, отец тоже, а Браун оглядывает всех по очереди и, ободренный успехом, поднимает палец вверх:
– Надо Алекса женить!
Я хохочу как безумный, заражая всех своим весельем. Я чувствую, что близок к истерике, но ничего не могу с собой поделать. Сквозь слезы вижу трясущийся парик миссис Браун. И, сдерживая новый приступ смеха, я кричу:
– Ось Земли, непременно… ось!
Никто не понимает, о чем я, но всем это кажется очень остроумным, и вот мы опять смеемся на все лады…
Очнулся я от странного шума слева от себя. Салли резко поднялась, отодвинула стул и направилась к двери.
Последние минуты я совсем не смотрел на нее; делал я это намеренно, хотя и не могу объяснить почему. Но несмотря на это знал, что она не принимает участия в общем веселье. Более того, знал, что она сидит напряженная и… ждет чего-то. Это я один только и знал.
Когда она поднялась, без слов, без объяснений, все стихло. Браун застыл с открытым ртом; его суп-
руга, придерживая парик, глядела растерянно. Отец сделал было попытку встать, но ноги плохо слушались. Он опустился на стул и, повернувшись ко мне, сказал с притворной шутливостью:
– Пойди-ка посмотри… чего это она!
Я поднялся и, стараясь идти ровно, направился в кухню. Салли там не было. Каким-то чутьем я догадался, где ее искать. Я вышел на балкон.
Да, она стояла тут, маленькая, стройная, в светлом платье, мягко выделяясь на фоне потемневших деревьев. Заслышав шаги, она повернулась и, украдкой вытерев глаза, застыла в неподвижности. Обеими руками она упиралась сзади в перила балкона.
Хмель у меня как рукой сняло. Я быстро подошел к ней.
– Что с тобой, Салли? – спросил я.
Она молчала. Теперь я лучше видел ее лицо: нижняя губа спряталась между плотно сжатыми зубами, подбородок вздрагивал.
– Что с тобой? – повторил я вопрос и тут же заметил – по колебанию плеч – как она еще судорожней вцепилась в перила.
– Алекс!… – донесся до меня еле внятный шепот.
– Что? Что, милая?
Она посмотрела на меня в упор.
– Почему у тебя такие грустные шутки?
– Потому что наперед знаю, что их не поймут.
– Видишь, ты опять… – Она слабо вздохнула. – Зачем ты себя мучишь?
– Значит, так устроен. Я всегда делаю не то, что хочу.
Салли отпустила перила и сжала руки на груди.
– Алекс, – сказала она, – так нельзя, понимаешь; ты должен что-то с собой сделать.
– Конечно, может быть, мне следует жениться, как посоветовал ваш Браун.
– Может быть, и жениться, только… – она запнулась, – только не в этом одном дело.
– А в чем?
– Не знаю. Ты должен это лучше знать. Ты умный, Алекс, и добрый, да, не спорь, ты только внушаешь себе, что злой и… – Она замолкла, не отрывая от меня глаз. Боже, сколько в них было тепла!
Я не выдержал и отвернулся.
– Пойдем, Салли, – сказал я, – а не то там Бог знает что подумают.
Она без слов последовала за мной.
Ужин закончился; Брауны, не засидевшись, благополучно отбыли, а Салли, сославшись на головную боль, ушла к себе. Мы с отцом опять остались наедине.
Он был в раздраженном состоянии; с ним это всегда случалось после выпитого. Я сидел, бездумно перелистывая журнал, в то время как отец ходил по гостиной тяжелыми неровными шагами.
– Будет дождь, я это чувствую! – желчно прервал он наконец томительное молчание. Я посмотрел на него, но не ответил.
Неожиданно он остановился передо мной; с момент потоптался на месте, потом спросил: