Я бы углубил эти размышления и дальше, но в этот момент ко мне зашел мой коллега и приятель Майкл Фендер.
– Что такое абсурд, Майк? – спрашиваю я у него с места в карьер.
Вопрос застает его врасплох; на его симпатичном лице, где только что отлагались мысли совсем иного порядка, просвечивает недоумение. Он нерешительно говорит:
– Не знаю, право… С чего это ты? Но я безжалостен.
– Ты, наверное, думаешь, что абсурд – это глупость? – строго допрашиваю я.
Майк чувствует западню и отвечает:
– Нет, не думаю.
– И хорошо делаешь, – подхватываю я, – потому что абсурд лежит за пределами глупости. Многое из того, что когда-то казалось абсурдом, теперь представляется разумным и доказанным… – Я обрываю декламацию, так как вдруг осознаю, что впал в трюизмы.
Майк слишком добродушен, чтобы это заметить; дважды два – четыре его не коробит. Как все беззлобные люди, он хочет закончить разговор на мажорной ноте.
– Каждой эпохе свойственны свои заблуждения, – не совсем уверенно начинает он, но останавливается; видно, разговор на философские темы его не устраивает. – Слыхал последнюю новость? – переключается он. – Прибавки в этом году не дадут.
– Это свинство! – равнодушно отвечаю я, но тут же, вспомнив, что у Майка жена и двое детей, прибавляю с возмущением: – Вскоре наши заработки будут ниже, чем у юнионных рабочих…
– И портеров! – почти кричит мой гость.
– И судомоев! – подсказываю я.
Майк, вконец расстроенный такими прогнозами, усаживается.
– Знаешь, Коротыш, – говорит он, – мне в последнее время как-то не по себе.
– С чего бы это? – удивляюсь я.
– Не знаю. Временами кажется, что жизнь остановилась, понимаешь? На улицах кричат, демонстрируют; откроешь новости – весь мир переворачивается вверх ногами, а оглянешься кругом – болото, ровное спокойное болото… Эх, если бы я… – Майк останавливается и, потянувшись, устремляет глаза в потолок.
– Что – ты? – смеюсь я. – Записался бы в космонавты? Так тебя не возьмут из-за твоей близорукости.
– Положим…
– Ничего не «положим». Ты соринки в окошке не отличишь от Венеры, а если увидишь Млечный Путь, то начнешь протирать очки. Нет, Майк, брось уж это! Таким, как ты, не место в космосе.
– А че-р-р-т! – Мой гость вскакивает и устремляется к двери…
– Постой, Майк! – кричу я ему вдогонку. Он останавливается.
– Чего тебе?
– Есть еще один выход – пойти к массажисткам. – Я выдвигаю ящик стола и вынимаю листок, с которого смотрит девушка, порочная и красивая. – Вот, гляди, – говорю я, – это доброе создание обещает, посредством массажа, восстановить душевное равновесие.
Майк расхохотался.
– Коротыш, ты – настоящий комедиант. Почему бы тебе не попытать счастья в телевидении? Только знаешь, что? Иногда в твоих шутках больше злости, чем веселья.
Я не отвечал, соображая, каким образом мы поменялись ролями.
– В древнем Китае, – нашелся я наконец, – считалось неприличным читать душу человека. Было даже не принято смотреть собеседнику в глаза.
– Даже хорошеньким женщинам?
– Чушь! В глаза женщинам мы смотрим, если не на что больше смотреть!
– Это ты тоже подхватил в телевидении?
– Убирайся вон! – прорычал я, и Майк, изобразив на лице испуг, выскочил в коридор.
А я остался, покачиваясь в кресле и посмеиваясь. И чем больше посмеивался, тем яснее ощущал, что смех выходит невеселый, с примесью досады.
Это я подмечаю у себя не впервые, да и один ли я? Вот только что Майк попал не в бровь, а в глаз. А Салли? А прочие друзья? Да и так ли у меня их много? Не считая Харри и еще троих, кого я встречаю дважды в год, есть еще четверо, кого я и вовсе не тороплюсь увидеть, и еще несколько, кому, в свою очередь, мое общество не доставляет особенного удовольствия.
С недавних пор во мне развилась какая-то карликовая раздражительность, сопровождаемая чрезмерной требовательностью.
Я, например, не выношу скверных манер, фамильярности в обращении; грубость меня отталкивает, глупость угнетает. Я стал не в меру логичен и потому придирчив. Меня не на шутку раздражает дурной язык, нескладность в изложении мыслей. Отсюда у меня появилась привычка слишком тщательно строить фразы, отчего речь стала натянуто литературной. Подчас я ловлю на себе недоуменные взгляды, а то и сдержанные улыбки собеседников. Но это меня лишь подзадоривает, и тогда я становлюсь красноречив, как Цицерон, и непоколебим, как Савонарола!
И все же со мной считаются, больше того – меня побаиваются. Даже мой малый рост тому не препятствует.
Да и при чем здесь рост? Наполеон тоже не был великаном! Я люблю маленького императора и, когда слышу жалобы на то, что он был диктатором, поражаюсь господствующему у нас невежеству… Но об этом в другой раз…
Несмотря на выпитое накануне, в голове у меня было ясно. Я набросился на мое бумажное царство и в течение полутора часов навел на столе основательный порядок. Успел даже ответить на два письма. Я отнес написанное секретарше и уж хотел вернуться к себе, но передумал и направился наискосок к третьей от угла двери.
Дорис сидела у себя за столом, нагнувшись над выдвинутым ящиком. Увидев меня, она оторвалась от работы.
– А, это вы… – выговорила она с официальной приветливостью.
– Я… Зашел проведать вас на новом месте. Мы же теперь соседи!
– Да, соседи. – Видимо, она прочла в моих глазах вопрос и потому добавила: – Я до последнего момента не была уверена, как все сложится. Мне только в четверг объявили о переводе.
– Конечно… – Так и не придумав, что еще сказать, я оглянулся по сторонам. – Прекрасное помещение, и много света. Вот только жалюзи ни к чему – закрывают небо. – С этими словами я подошел к окну и поднял пластиковые шторы. – Так лучше, не правда ли?
– Пожалуй, – сухо отвечала она. – Простите, но я сейчас занята; еще, как видите, не совсем устроилась.
Моя самоуверенность пришлась ей явно не по вкусу, и мне ничего не оставалось, как пожелать ей успеха на новом месте и… выйти.
Чуть не в дверях я столкнулся с Айрин. Она вскинула на меня свои прозрачные глаза и вопросительно улыбнулась: что, мол, не говорила ли я?
Вернулся я к себе расстроенным. Я был недоволен собой. Зачем я это сделал? Что толкает меня на эти смешные выходки? Утром веселился и шутил с Майком, болтал вздор, в то время как думалось совсем о другом. А сейчас,.когда не знал, куда девать руки, расхорохорился, полез подымать шторы! Очень ей нужно мое небо!…
Напротив, через коридор, приходится офис Питера Хомфри. Мы часто подтруниваем над ним, потому что он ярый республиканец; собственная фамилия выводит его из себя. На днях кто-то в шутку его спросил:
– Что бы вы сделали, если бы вас звали Кеннеди?
– Я бы переменил фамилию на Агню.
– И это несмотря на все, что с ним приключилось?
– Да, я бы не посмотрел на это! – твердо ответил он.
Я отправился к Питеру. Он сидел, углубившись в бумагу, которую держал в левой руке. Правая застыла на счетной машинке. Я дал ему закончить колонку и тогда спросил:
– Пит, вы смотрели «Повесть о любви»?
Пит, все еще переваривая проглоченные цифры, долго глядел на меня отсутствующим взглядом. Наконец пришел в себя.
– Не смотрел и смотреть не хочу, – отвечал он.
– Почему?
– Потому что фильм, наверное, такая же ерунда, как и книга. Вы читали?
– Нет, но я смотрел фильм.
– И вам понравилось?
– Там умирает человек… – нерешительно парировал я.
– Подумаешь! В каждом фильме гибнут дюжины людей.
Но я уже почувствовал скуку.
– Может быть, вы и правы, – промямлил я. Мои затруднения были прерваны появлением
нового персонажа. Это был Джо, коллега из соседней секции – общепризнанный авторитет по части служебных новостей. Он подошел к нам и таинственно зашептал: