Однако взялся за гуж — не говори, что не дюж. Договор был подписан, железной дороге требовались шпалы. Калман купил лес под Ямполем и начал вырубку. Здесь тоже не обходилось без головной боли. У мужиков, которые распиливали и тесали бревна, была привычка напиваться на работе, приходилось за ними присматривать. Сторожа охраняли плохо, древесина пропадала. Вынужденный сам за всем следить, Калман приказал, чтобы ему построили в лесу домик, завел двух сторожевых псов и купил ружье. Ни собак, ни оружия он терпеть не мог, но в лесу было опасно, после восстания по всей Польше хозяйничали банды грабителей. Чтобы не преодолевать огромных расстояний пешком, Калман освоил верховую езду. Но в длинном кафтане сидеть на лошади было неловко, и Калман стал носить по будням безрукавку. Еврейская служанка наотрез отказалась работать в лесу, и Калману пришлось нанять крестьянку-солдатку. В лесу было шумно, эхо повторяло стук топоров и скрежет пил. Штабеля готовых шпал отвозили туда, где прокладывали рельсы. Отходами топили печь, в которой обжигали известь. Из смолы перегоняли скипидар. Вечером, возвращаясь в лесной домик, Калман бывал так измучен, что падал на деревянную кровать прямо в одежде. Антоша, служанка, стягивала с него сапоги. Уже не раз случалось, что Калман пропускал дневную молитву, и ему приходилось читать ее вместе с вечерней. Перед этим он завешивал ружье чем-нибудь из одежды — ему не хотелось произносить святых слов при блеске оружия. Калман стоял в углу у восточной стены, упершись в нее лбом, и горячо молился, тщательно выговаривая каждое слово.
— Дай нам, Бог наш, отойти ко сну в радости и подними нас для жизни… И раскинь над нами Свой шатер мира… И устрани сатану, который стоит перед нами и позади нас, и тенью Своих крыл нас укрой… — бормотал он, стараясь преодолеть зевоту, а тем временем служанка кипятила воду и молоко, варила клецки, пшено и картошку, и так каждый день. Всю неделю у Калмана не было во рту ни кусочка мяса. Он вставал ранним утром, чтобы проследить, как Антоша доит корову — в таком деле полагаться на христианку нельзя.
Насколько Калман по вечерам был усталым от работы, настолько же он был голодным от свежего лесного воздуха. Антоша ставила на стол крынку молока, налитую до краев. Калман умывался, произносил благословение и принимался за еду. Ел он много, не спеша. Через открытое окошко доносились стрекот кузнечиков и голоса потревоженных птиц. На свет свечи летели насекомые, мелькали их тени, мотыльки сжигали крылья и падали. Антоша крутилась возле стола, приносила то солонку, то блюдце с творогом или медом. Она была из деревни под Ямполем, ее мужа забрали в армию, и он пропал без вести. Ей шел третий десяток, но выглядела она на тридцать с лишним. У нее был курносый носик, зеленые глаза, маленький подбородок, веснушки по всему лицу и пепельные волосы. Ей больше не с кем было поговорить, и она снова и снова рассказывала Калману историю своей жизни: как батюшка помер от чахотки, а матушка привела в дом отчима и он колотил ее, Антошу, смертным боем. Каждый вечер он сек ее розгой, которую Антоша сама должна была вымачивать в бадье с помоями. Служанка сидела на полу, натирала золой нож или ложку и говорила:
— Совсем жалости не знал. Я ему ноги целовала, а он стегал изо всех сил, будто капусту рубил. Матушка пыталась меня защитить, так и ей доставалось. Такой уж он был: если начнет бить, долго не остановится…
— Зверь какой-то, — отзывался Калман, проглотив клецку.
— Да, но иногда и ласковым бывал, что твой ангел. Когда черт от него отставал, он мне как отец родной делался. К столу подзовет, за щеку ущипнет слегка, кусочек отломит, даст мне, улыбнется… Так сладко на душе становилось, я ему все прощала сразу…