— Что это он в Палестину собрался? — спросила Ольга.
— Его обидели, оскорбили в кафе. Ни учиться идти не хочет, ни на службу. Даже на один год.
— Кто оскорбил?
— Какая разница? Он теперь «палестинец». В страну предков хочет.
— А мать что?
— Для нее это удар, конечно.
— Что он там делать будет?
— Землю пахать, болота осушать.
— И не отговорить?
— Нет. Бесполезно.
— Понятно.
Они хотели присесть, но все скамейки были заняты. Женские шляпы были украшены искусственными цветами и фруктами: вишнями, сливами, гроздьями винограда. Мальчики в матросках гоняли обручи. Девочки подкидывали мяч, подпрыгивали, повторяя какую-то скороговорку, другие играли в классы. В речке плавали два лебедя, и бонны с детьми кидали им хлебные крошки. Вдалеке то ли играл, то ли репетировал оркестр, был слышен звук трубы. Сентябрь — прохладный месяц, но в этом году жара не отступала. Они вышли к дворцу. Здесь было кафе. Ольга и Азриэл прошли во второй зал и сели за столик. Ольга заказала кофе, Азриэл взял картошку с простоквашей: он целый день ничего не ел. Сквозь щели между гардин пробивались лучи вечернего солнца, падали на вощеный пол и оклеенные обоями стены, на жирандоли и золоченые рамы картин. Пахло свежей выпечкой, кофе и какао. Вокруг люстры летали две блестящие зеленые мухи. Господин за соседним столиком читал газету, пуская сигарный дым в седые усы. Официант принял заказ и направился к буфету.
— Когда это произошло? — спросил Азриэл. — Как?
— Несколько дней тому назад. Нет, погоди. Позавчера. Нет. В воскресенье. Он спросил — я ответила. Но я бы так и так ему сказала рано или поздно.
Азриэл поклонился то ли с искренней, то ли с притворной благодарностью: дескать, недостоин он такой жертвы.
— Я скучал по тебе.
Ольга стала серьезной, только в глазах по-прежнему светилась еле заметная улыбка.
— А я не просто скучала. Это нечто гораздо большее.
— И что же?
— Смерть. Я не могу жить без тебя.
Ее губы задрожали. Она знала, что женщине нельзя так говорить.
2
Ольга пила кофе маленькими глотками. Говорила она медленно, с трудом, будто после тяжелой болезни. Он и представить не может, как она страдала. Валленберг торопил ее с обручением, но она тянула время. Он прекрасный человек, умный, толерантный, у него масса достоинств, но он ей неприятен. Физически неприятен. Она не выносит его прикосновений, от его нежностей ее тошнит. Буквально. Пару раз чуть не вырвало. У нее бессонница началась.
— Посмотри, что у меня с глазами! Это от недосыпания. Каждую секунду с собой борюсь. Сама не понимаю, как у меня до сих пор голова не взорвалась. Уже была на грани самоубийства. Зря я тебе это рассказываю, хотя какая разница. Думала, хуже смерти Андрея уже ничего не будет. А тут опять ад начался. Всё сразу: и тоска по тебе, и отвращение к нему. А его тоже жалко, он ведь все видел, что-то сделать пытался. Подарками меня осыпал. Вдруг, в это воскресенье, чувствую, что больше не выдержу. Взяла и все ему высказала.
— Что он про меня говорил?
— Ничего плохого. Только хорошее. Он очень благородный, очень добрый. Теперь, когда всё позади, могу тебе сказать: это человек, каких мало. Я в жизни никого так не уважала. Как подумаю, что боль ему причинила, даже в каком-то смысле в смешное положение его поставила, совсем горько становится. Хотя и без того на душе кошки скребут.
— Он не разозлился?
— Да нет, что ты. Даже денег предложил, большую сумму. Просто так. Я, разумеется, ответила, что ни копейки не возьму. Говорил, что собирается мне наследство оставить.
— А про нас с тобой что сказал?
— Отругал меня. Сказал, женщина ни при каких обстоятельствах не имеет права уводить чужого мужа. Будто я сама не знаю. Еще добавил, если ты несчастен со своей женой, лучше развестись, чем вести двойную жизнь. Логично, по-моему. У него принципы железные, как у наших отцов и дедов. Он больше еврей, чем ты.