Ольга подала ему завтрак в постель. Он жевал булку, запивал молоком и думал. Решено: он разведется. Конечно, он будет содержать Шайндл и детей. Через пару лет Зина станет взрослой, а до этого ему придется очень много работать. Но ничего. Разводились и куда большие праведники, чем он. Креститься? Может, и правда? Не помрет, если разок окунется в воду. «Что во мне осталось еврейского? Религии без веры не бывает. Вот только родители. Они этого не переживут. Но ведь можно им и не говорить. За границу уедем. Куда-нибудь в Америку…»
Позавтракав, он опять ненадолго задремал. Тем временем Ольга помыла посуду и оделась. Когда Азриэл встал, они всё решили за одну минуту. Он велел Ольге собрать вещи, взять самое необходимое. Они куда-нибудь поедут, хотя он еще не знает куда. Он выйдет первым, чтобы соседи не увидели их вместе, и будет ждать ее на углу Жельной и Свентокшиской. Ждать пришлось долго. Азриэл стоял у витрины антиквара и разглядывал фарфорового Будду, бронзового Мефистофеля, серебряного сатира. Сочинения Кохановского, Рея и Клопштока лежали здесь вперемежку с брошюрами о гигиене и онанизме. Азриэл то и дело посматривал, нет ли Ольги. Непривычно вот так с утра стоять посреди улицы, когда не надо торопиться к больным, для которых не существует лекарства и у которых мозги так забиты черт-те чем, что, сколько ни пытайся вычистить, все без толку. Он вспомнил одного из своих пациентов. «Доктор, я же здоров. Почему меня не выписывают? Сами посмотрите, какой у меня ясный взгляд», — повторял он каждый раз, когда Азриэл заходил в палату.
Все произошло очень быстро и легко, словно было спланировано заранее. Они с Ольгой пошли на Мазовецкую и оттуда послали в больницу телеграмму. Потом взяли дрожки и поехали на Венский вокзал. На площади перед вокзалом стояли дилижансы. Один шел в Гродзиск с остановками в деревнях Блохи и Прутков. Надо бы заскочить домой, взять кое-что из вещей и предупредить дворника, что его не будет несколько дней, но уже нет времени. Азриэл помог Ольге войти и пошел поговорить с погонщиком. Не знает ли тот какого-нибудь спокойного постоялого двора в тихом, зеленом месте? Тот поскреб в затылке. Азриэл протянул ему четвертак. В дилижансе сидели евреи, хасиды, которые, похоже, загодя ехали на Рошешоно к ребе. Было и несколько поляков. Никогда прежде Азриэлу так не бросались в глаза различия между этими двумя народами, живущими бок о бок уже Бог знает сколько сотен лет. Все совершенно разное: внешность, одежда, язык, поведение. Поляки заняли свои места и сидели тихо. Евреи без конца пересаживались, размахивали руками, громко переговаривались. Узлы и котомки то и дело падали с полок, и приходилось их поднимать. Хасиды в ермолках и рубахах нараспашку, рыжебородые и чернобородые. Один еврей, оказалось, сел не в свой дилижанс. Он вышел, волоча два мешка, побольше и поменьше. Вместо него появился другой, тоже с багажом, запыхавшийся и потный. Пора было трогаться в путь, но тут старик в двух ермолках, одна на лбу, а другая на затылке, заявил, что ему надо пойти помочиться. Поляки засмеялись и начали его передразнивать, подражая еврейскому выговору. Ольга закусила губы и, отвернувшись, прижалась лицом к оконному стеклу. Азриэлу стало гадко на душе. «Господи, я уже стыжусь евреев. Как же далеко я зашел…» Парень с рыжей бородкой порылся в сумке, достал краюху хлеба и бутыль с водой, полил на пальцы и сказал благословение. «Аминь!» — отозвались остальные. Он отломил кусок и протянул другому парню, с черной бородкой. Завязался разговор. Что значит быть козницким хасидом?