Бобровская всплеснула руками.
— Щигальский, что это с тобой сегодня? Ты же всегда такой веселый.
— Ну, иногда и проговоришься, не всё же в себе держать. Извините, граф, мне пора.
— Куда ты собрался? Я же оладьи пеку.
— Нет, я что-то плохо себя чувствую. Желудок и вообще. Так что пусть оладьи будут для гостя.
Из спальни показалась Кася.
— Кася, дорогая, я ухожу.
— Почему? Ведь рано еще.
— Плохо спал сегодня ночью. Бывает. Не подумайте плохого, дражайший граф. Я старик, и все мои глупости — это от одиночества.
— Да, я понимаю.
— Бог создал человека очень одиноким, особенно в старости.
Щигальский поднялся со стула.
— А где моя палка?
— Что ты так торопишься? Кася, подай ему палку, вон она, в углу. Щигальский, обязательно дрожки возьми!
— Хорошо, возьму. Ну, всего доброго. Граф, может, пожелаете заглянуть к нам в театр? Театр как театр, хотя и под открытым небом. Один недостаток: галерки нет, разве что для ангелов…
Щигальский снова засмеялся и приподнял палку, будто собираясь ткнуть кого-нибудь в бок.
— До свиданьица, спокойной ночи!..
10
— Что это с ним? Вскочил и убежал! — сказала Бобровская, когда шаги Щигальского затихли на крыльце. — Он такой чувствительный! Вдруг старым себя почувствовал. Но дело не в возрасте, а в том, что его обидели. Человек столько лет прослужил, и вдруг такой плевок в лицо. Ну, да те, кто его обидел, тоже не вечно будут на коне… А как он еще недавно бушевал! Не каждый молодой так может…
— Если он ушел из-за меня, мне очень жаль, — сказал Люциан и тут же подумал, что на самом деле ему ничуть не жаль.
— Из-за тебя? Да нет, что ты. Просто тяжело ему. Пожилой человек на хлебе и воде сидит. Хотя кое-какие деньжата у него водятся… Вообще-то он редко такой мрачный, так-то он человек веселый. Пожалуй, даже слишком. Ну, Люциан, сегодня всё для тебя. Кася, что ты в углу стоишь? Подойди к нему, присядь рядышком, не стесняйся. Ты же, в конце концов, мать его ребенка…
— Он спит. Разбудить или не надо? — спросила Кася.
Люциан повернулся вместе со стулом, чтобы видеть ее лицо.
— Не надо.
— А знаете что? Я, пожалуй, сейчас уйду, — неуверенно предложила Бобровская. — А тесто пусть стоит. Люциан, разве что ты оладий хочешь…
— Я? Нет.
— Ну, ничего, не испортится. А мне к клиенту надо зайти. Давно пора, да все откладывала. Часа через два вернусь, а вы тут поговорите или не знаю что. Такая радость не каждый день бывает.
— Куда ты? — недоверчиво спросила Кася. — Что за клиент?
— Да какая тебе разница? Не можешь же ты всех моих клиентов знать. Думаешь, я тебе все свои секреты выдала? Нет, кое-что для себя приберегла. Хи-хи… Только вот что, дети мои: смотрите не поругайтесь. Она тебе ничего плохого не сделала, верно говорю.
— Ничего плохого? — отозвался Люциан. — А что она могла сделать? Если только налево сходить разок-другой.
— Что ты несешь! Он же старик. Расскажи ему, Кася, расскажи. А то он будет думать невесть что.
— Я уже рассказала.
— Что рассказала? Ну… Такие, как ты, Кася, сами себе вредят. Я-то старая, мне уже ничего не надо, только тепла немного да доброе слово, вот и все. Мы со Щигальским подружились, еще когда Бобровский был жив, царство ему небесное. Он Касю любит как дочь родную, бывает, в лобик поцелует, а дальше — ни-ни!
— Она сама сказала, что он с ней спал.
Бобровская вытаращила глаза.
— Так и сказала?
— Да.
— Зачем же ты соврала?
— Не говорила я так.
— Говорила, говорила! — выкрикнул Люциан. — Не виляй!
— Я не виляю.
Казалось, Бобровская собирается засучить рукава.
— Чего ты ему наболтала?
Кася не ответила.
— Так спал он с тобой или нет? — отвернувшись, спросил Люциан без гнева, но с отвращением в голосе.
По лицу Каси пробежала тень.
— Поначалу.
Бобровская мрачно посмотрела на нее.
— Стало быть, вы оба меня обманывали.
— Я не обманывала. Ты же все знала. Ты сама меня заставила.
— Я заставила?! Вот она, твоя благодарность! Хотя чего еще от тебя ждать? Когда это я тебя заставляла? Он заболел тогда, не мог домой пойти, вот и остался ночевать. Он в ту ночь чуть не помер. Когда же вы успели? Разве что когда я из дому выходила. И потом, ты уже не маленькая, у самой тогда уже ребенок был. Ничего я тебя не заставляла, не желаю клевету выслушивать! Деревенщина — она и есть деревенщина. Хочешь исповедаться — ступай в костел! Так что убирайтесь-ка оба отсюда и Болека своего забирайте. Сил моих больше нет, видеть вас не хочу. Вот она, награда за мою доброту. Без вас мне лучше будет.