Тут надо сказать, что в давно и основательно подзабытой молодости его был он отчаянным кавалеристом. Записным лошадником. У отца в Финляндском имении увлёкся даже коннозаводством. Участвовал в престижных финских, и даже в общескандинавских, скачках и забегах. По нужде, недавно совсем, занимался этим уже профессионально в окоммуненном местными активистами нелидовском, бывшем дедовом, имении…И теперь на Волыни…
Скорей всего, — утешал он себя, — с началом НЭП отыскали имя его в журнальной статистике коннозаводства (такая была и продолжалась!). И Учёный Совет Академии, «вспомнив» о нём, послал вызов на, конечно же, только временное экспертство… Потом, на месте, оказалось, — даже постоянным ассистентом на престижнейшую кафедру приглашен! Это чудом было: ведь оценщикам, — тем более, ассистентам, — полагалось иметь высшее специальное образование. А университет–то Санкт—Петербургский в 1872 он не по естественным наукам — он по юридическому факультету окончил!…
Оставив на Украине Мартына Николаевича, Марфу с Милею и Наталью Николаевну, двинулся он в старую столицу. Московский кузен его Владимир Васильевич, у которого на Красной Пресне он вновь остановился, принял брата (по волчьему времени) со всяческими предосторожностями. «Уплотнённый» оккупировавшими Москву швондерами и (чуть позже — по Любови Белозерской — «определёнными за долго до Булгакова с его шариковыми в бессмертие аж самим Распутиным!»), бедствовал он со старухой нянькою в сгнившей давно развалюхе–пристройке к бывшей его квартире во флигеле, превращённой в классическую коммуналку. Как карась в стеклянной банке существовал «бывший» будто на подмостках, на глазах полу сотни соседей. И что ни день к нему, — старшему полевому офицеру прошедшей войны, — стаями являлись, по тараканьи плодящиеся и всё более и более наглеющие от вседозволенности и безнаказанности, захватившие власть мародёры. А иначе и быть тогда не могло! Стал Владимир Васильевич не просто «из «графьёв». Но родным (а потому во всём виноватым) братом трёх «злостно уклонившихся от регистрации в Хамовническом военном присутствии старших офицеров царской армии» Бориса, Сергея и Дмитрия Васильевичей Адлербергов! Мало того, — по слухам, — ещё и «запятнавших себя активным участием в Белом контрреволюционном движении на юге и даже в Сибири!
(Надо сказать: все трое помянутых «злостно уклонившихся от приглашения на регистрацию» уцелели. И отпущенную им жизнь прожили, дотянув — худо–бедно — аж до средины ХХ века. А вот не уклонившихся «на минуточку» задерживали. И тотчас расстреливали… Таковы тогда были законы «русской рулетки»!).
Тем не менее, Владимир Васильевич не только набрался мужества родственника к себе пригласить. Но сделал для него нечто большее…
К вызову–то Николая Николаевича в Москву он всё же приложил руку. Ибо разыскиваемого, прощения просим, разыскать ещё надо было в непроглядьи времени! Ныне «старший» по кафедральной конюшне, был граф «в прежней жизни» Первопрестольной почётным шефом «Общества любителей конного бега», заступив в той синекуре своего дядю. Событие это занесено (и может быть прочтено любопытствующими исследователями!) в Специальную Регистрационную Книгу уникальнейшего Научно—Художественного Музея Коневодства при одноимённой кафедре Академии по (ныне) Тимирязевской, 44, улице. В нём, среди множества прочих удивительных (и бесценных!) раритетов, близких сердцу истинных любителей и почитателей Её Величества Лошади, — в том числе бесчисленных подлинных работ неисчислимого сонма художников–анималистов, — экспонируются и полотна замечательного русского живописца–лошадника Сверчкова. И мировой известности картины великих немецких и британских мастеров, изобразителей этого четвероногого царя живой природы. Многое можно увидеть в этом единственном в своём роде музее, зачатом в прошедшие века! Но в нём и «изюмина» советского времени была (а может и посейчас наличествует благополучно) и по прежнему обращает на себя внимание всех истинных ценителей прекрасного!… Московская, и в особенности приезжая, публика ходила, — да что там — валом валила с конца двадцатых до самого последнего времени века ХХ-го, — не только «на Великих». Ходила она, — признаемся, — на рядовых коне портретистов, увековечивших в масле плеяду русских и «советских» лошадей — рекордистов и победителей всероссийских, всесоюзных и мировых конных состязаний. В частности, на чудно исполненные Именные Головки–портреты жеребцов–производителей в одинаковых круглых резных позолоченных рамах–венках. Размещались они в один нескончаемый ряд по верху, — замкнутом порталом входа, — покоем стоящих стен «актового» холла первого этажа музея. И внимание входящих в него новых посетителей–гостей неизменно направлялось счастливыми добровольными их экскурсоводами–ведущими в точку напротив дверей. В сам центр живописнейшего этого фриза!…А там, вмонтированная меж жеребецких парадных морд, — в таком же как у всех у них обрамлении и ничем от них не отличаясь, — весело и лучезарно лыбилась, подмигивая восхищённому зрителю,…усатая физиономия Будённого (тогда уже Главного инспектора кавалерии РККА, а позднее чуть и вовсе «маршала Советского Союза». И даже члена то ли ЦК, то ли самого Политбюро ВКП(б) — КПСС!). И восхищённый находкой (и смелостью автора, исполнителя и хранителя чудной «экспозиции») счастливый зритель ахал! Охал! Крякал! И даже многоэтажно и всласть, от души, одобрительно — и безусловно счастливо — матерился! И, все обязательно, — будто прежде сговорясь с остальными понятливыми, — констатировал без тени юмора и не без удовлетворения, да и со значением: — «Ну, наконец–то, — бляхи–мухи!, — Семён Михалыч–то наш — в приличной компании!».